— И если этот Райли — приличный малый, пусть присоединяется. Дополнит компанию, вчетвером уже можно играть в карты. Берегите себя. А я присмотрю за коммандером.
Мистер Рамсботтом энергично подмигнул, и тут же дрогнул и пришел в движение поезд. Оставалось только помахать на прощание.
Перрон, как обычно, сразу поскучнел и словно уменьшился в размерах. Выход один — немедленно пойти и заказать билет на «Гаргантюа». Лондон сейчас — это старая, промерзшая, набитая туманом пушка, которая вскоре запустит его в голубую даль, где уже исчезли коммандер и Рамсботтом.
Глава четвертая
П.Т. Райли
1
Из действительности Уильям выпал утром тридцатого декабря где-то в Саутгемптоне, на последней планке длинных сходней, ведущих на пароход «Гаргантюа» королевской почтовой службы. Он словно шагнул сквозь невидимую стену в другой мир и попрощался со здравым смыслом, едва попав на палубу. Уютный обжитой мирок с четкими границами остался позади. «Гаргантюа» был воплощением эклектики — словно гигантский отель распилили пополам и одну половину, сплюснув, перемешали с морским променадом, благотворительным базаром и фабрикой. Распаковав в каюте (стальной клетушке, обставленной в стиле Людовика XIV) кое-что из одежды, Уильям отправился на разведку и теперь в замешательстве следовал из гимнастического зала в обитую деревянными панелями тюдоровскую курительную, а оттуда прямо в цирюльню, почему-то изобилующую деревянными кукольными головами и фальшивыми носами. Вокруг царило легкое безумие. Суетились одетые в форму люди, раздавались непонятные громкие звуки; далеко внизу, на причале, махали платками крошечные фигурки, а потом Саутгемптон плавно отделился от «Гаргантюа» и поплыл прочь в холодном тумане, унося с собой Бантингем и солодильню, Гринлоу из грамматической школы, акварели и шахматы.
С облегчением оставив позади последние признаки здравомыслия, «Гаргантюа» моментально сбросил маску, затрубил в рожки, закружил всех в вальсах, выставил в курительной коктейли, соленые орешки и поджаренный сыр, а в столовой — виски, бутылочное пиво, шотландский бульон и ланкаширское жаркое. Все разом куда-то испарились, и Уильям в одиночестве бродил по застекленным прогулочным палубам, безлюдным кают-компаниям в красно-золотых тонах и кабинетным комнатам — в серебряно-голубых. Вокруг темнело и моросило, ветер крепчал. Наконец «Гаргантюа» замедлил ход у шумных мерцающих огней, называвшихся Шербуром. На борт поднялась горстка продрогших новых пассажиров, осмотрелась в ужасе и тоже пропала в недрах на долгие дни.
Последние песчинки уходящего года утекали в ревущее за кормой безумие. Всю ночь «Гаргантюа» пыхтел, стонал и противился натиску, бряцая цепями, словно неприкаянный призрак. Вода в ванной уворачивалась и пыталась встать стеной, халат распластывался и деревенел, желудок то и дело норовил совершить кульбит, и пространное меню с новогодними яствами вызывало праведное негодование. В первые дни плавания в кают-компании появлялись лишь несколько краснощеких здоровяков, да на одной из палуб Уильям наткнулся на стайку надежно упакованных в шезлонги молодых американских евреек — ярко-оранжевые щеки и пунцовые губы говорили о цветущей юности, однако тревожные глаза смотрели словно из другой жизни. Получив практически в безраздельное пользование бесконечные вздымающиеся и опадающие прогулочные палубы и салоны в пяти разных стилях, Уильям отчаянно скучал в одиночестве и чувствовал себя немного не от мира сего.
И вдруг, в одно прекрасное утро, когда забрезжил бледный рассвет, а «Гаргантюа» стонал и кряхтел уже потише, откуда-то вдруг высыпало множество людей — причем давно и хорошо знакомых между собой. Они ели и пили в столовой, в ресторане и в курительной, играли в игры и устраивали состязания, флиртовали, танцевали, надевали причудливые шляпы и разбрасывали конфетти; они ложились спать под утро, а до этого пили бокал за бокалом, заедая сандвичами и выкрикивая друг другу на ухо самые сокровенные признания.