Глаза, набитые весной несрочной.
Перегибаясь, буркнешь «гули-гули», —
И веет дух над костию височной.
* * *
Рыбицей стеклянной, голубою.
То ее ты под воду подставишь,
Чтобы набухала, почернела,
То ее на солнышке подвесишь,
Чтобы колыхалась, отражая.
Иль зароешь в ямку земляную,
И тогда тебя я не миную.
Жалко было мне солнцестоянья
И небес пятнистых и рябых,
Что уже не хочется сандалий
Или платьиц грубых и любых.
Принесите горы полотенец!
Вот сейчас себя из ванны выну,
И, как новорожденный младенец,
Буду непотребна и невинна.
* * *
На холод – что в омут: морочить нутро!
Как хлебные крошки – за окна, в рассаду.
Клюет и грохочет гроза у метро.
Из дома – как в яму – проветрить досаду.
Ах, страшен и лаком ночной светофор,
То выблеснет алым, то подзеленит,
И что-то гудит у него в сердцевине,
Когда прохожу, запахнув дождевик.
Я за угол, за угол, в страха середку,
Чтоб сердце щетинилось и зависало,
Чтоб зрение вывернулось наизнанку
И это, как сводку, внутри записало.
* * *
Как скачут на излете конь и всадник,
Не в силах брать высокие барьеры,
Я выхожу в подспудный палисадник
Пожаловаться на твои манеры.
Покуда, друг, ты расставляешь шашки,
Я думаю о том, что, вероятно,
И темные под небесами пташки
При ближнем взгляде неприятны.
Как свесясь с подоконника в больнице:
На что бы мне инакое польститься?
* * *
Собираюсь уснуть – и висят надо лбом
Ваши, розовы, лица, как фотоальбом,
Разлетевшийся к ночи толпой комарья,
И от вашей любви я сама не своя.
Как бы нравились мне вы отдельно, вразмен,
Будто каждый – со львиною мордой кольцо,
Красовались на пальцах головки в размер,
Узнаваемые в лицо.
Чтоб на пальце любом – с ноготок голова
Уронила слезу, говорила слова,
Улыбалась бы мне приглянуться
Отражением с чайного блюдца.
Чтобы кудри вились, чтобы вас баловать,
А когда надоест – повернуть
Примелькавшимся ликом – ладони вовнутрь,
Или снять, подарить, задевать.
Чтоб глядели глазами из правой руки
Говорящие, ангельские перстеньки.
* * *
В малом зеркальце – и посмотреть противно
На немилые черты.
Лучше мы его закрасим или спрячем,
Чтобы вовсе не глядеть —
На тебя ли, на себя.
Если же придется отражаться, —
Сыпать пудрою на бледное лицо,
Опрокинутое, как во гробе.
* * *
Как на блошином рынке тряпку счастливу,
Вдруг себя обнаружишь – ах, хороша!
То растянусь, то сожмусь я аккордеоном,
То побегу, то рыдаю, – умею все!
И разлетишься, не зная, чем бы потрафить,
Схватишь – роняешь, сядешь – и снова вскочишь,
Да и стоишь, как царский дуб за решеткой,
Ах, междустрастья в сладостном промежутке.
* * *
Буду нынче маме я звонить.
Ей в Германии туманной
Глаз уставший вскроют, как ларец,
И хрусталик уместят стеклянный.
Чем подменят зрение потертое?
Близкое исправят на далекое,
Так что птицы полетят подробные,
А подол знакомый расплывется.
Вот сижу и тайно примеряю,
Как себя осваивает взгляд,
Где зрачок нечеловеческий вживляют,
Будто лифт и лестницу роднят.
* * *
Как рабыню-туземку уводят в полон,
Удивляясь на кожу и кольца в носу,
Так на проданной даче – немилые люльки
И похабные женки гуляют в саду.
Не пойду, подкрадяся, за забор заглядеть,
Чьи там пятки мелькают и музыка хлещет,
Чтоб ее, как раскаявшийся обольститель,
Не хватать за рукав, и ступени-перила
Не тянуть, причитая, к губам.
* * *
Были б деньги, покупала бы одне
Я с духами махонькие скляницы,
Нюхом чуяла, которая приглянется,
Ворковала бы над ней
Не за тем, чтоб капельную жидкость
За уши втирать, а чтобы тело,
Мелко дергаясь, как под коленом жилка,
От дремучей жадности лютело.
* * *
Еда на цвет творожна и мясна,
На ощупь вроде доли несвоей:
Сперва заманчива и неясна,
Но беженцем ютится на столе.
Зачем лечу, как щука на блесну,
На всякую нелестную покупку,
И зажимаю денежку в плюсну.
И, распустясь, одергиваю юбку?
Аж до дому еще не добредя,
На ближней лавке развернуть искомое,
Поморщиться, едва ли разглядя,
И вежливо нести, как насекомое.
* * *
Как голову – в торбу с овсом ли, в ушат,
Простуда недлинная тонет в ушах,
И, как ни гнушаюся этими шорами,
И в горле царапает, и ноет в коленках.
Себя ли не бросить, как мокрый платок,
И лишь любоваться, как платья повисли,
В которых могла б отводить локоток,
Теперь для души от души ненавистный.
Как рыхлую грядку, вздымая кровать,
Огромным початком сырым и бессонным,
В горячей перчатке лежать-упревать
С целебной таблеткой во рту огорченном.
* * *
Как бы ни лить дождю, виден вокзала кров,
Дремлющих бабок ряд, смятых ромашек сноп;
Свечи горят в цветах, стеклянных во коробах;
Тучные барышни переминаются.
Синие вон размыты огни, долгий гремит состав,
Темный бредет солдат. – Чуя свободу,
Сладко мне разминать некий души сустав,
Как попрошайка, к тебе жаться и кланяться.
* * *
На перилах, вынесенных в ельник,
В ветках налетевших, при луне,
Захмелевшее жужжит охвостье,
Кровопийствуя по всей моей длине.
Что ли, я как лампочка горю?
Или просто я хозяин хлебосольный:
Этих тварей досыта кормлю
И беседой потчую застольной.
* * *
Грелку лирой на живот кладу
И полеживаю в одеялах,
Будто драгоценности краду
Или документы потеряла.
Лестно поутру не подниматься,
Псом ворочаться во конуре
И вполгорла, нежно откликаться
Бульканью в резиновом нутре.
* * *
Синенькой с пламенем – ах, красота! —
Ткани купила бы на сарафан,
Зная: вовек не сошью, и, едва надоест,
Первой же гостье отдам в первые руки.
Сколько кружавчиков мне на передник
Чудных нашила подруга!
Рыбу ли чистить в таком? Знаю, смутясь:
Крошки смести со стола – и то неудобно.
Разве на стенку повесить, и, сидя, глядеть,
Ждать, кто раньше устанет, глаз ли, узор.
Сумку едину желаю из кожи свиной —
Пазуху жаркую для жалобной жизни.
Часть вторая
О льве и медведе
Лев в пустыне, медведь в берлоге.
Лев при гриве, медведь в малине.
Лев из царей, медведь из чащи
Встретились на дороге.
Лев кружится, как подсолнух.
Лев ревет в полях просторных.
А медведь пригорком бурым выпятил башку
И сидит как рыболов на бережку.
Лев и бесится, и вьется, а медведь молчит
И внутри его гармоника ворчит.
О бледности
Так она бледнела, что ни утро,
Будто воду из нее лакали,
И сидела на балконе утло,
Подпирая щеки кулаками.
Цвет с нее слезал, как позолота:
То над глазом грянет, то в предплечье,
И ее водили на заводы —
Подрумянить у плавильной печи.
Вылиняв, она стянула платье
И распалась на шнурки и прутья.
О воде
Там страшные есть адмиралы.
Матросы составили круг
И смотрят, как зреют кораллы
На пальцах раскинутых рук.
Суставы в щитках перламутра
И в клетке щебечут грудной
Крылатые рыбки-амуры.
И мягко песчаное дно.
Чуть фосфором вспыхнут сигналы
В прослоенных влагой снастях,
Матросы бегут в арсеналы
И дудки без звука свистят.
Подводные флоты в пучине
Послушно встают на места
И лодочку в моря морщине
Подхватывают под борта.
Распущена, витиевата,
Врачиха из пансионата
Спускается свысока —
Как снег на лицо моряка.
И это в бездонную бочку
Волны погружает зубец
Эскадре желанную дочку,
Уловленную, наконец.
О толстухе
Толстуха сидит над ручьем,
Молодыми ногами суча,
Сияя крахмальным бельем,
Разогретым кивая плечом,
Ждет королевича.
Как далеко до деревни!
Как на припеке темно…
Нависая, деревья
Стрекочут веретеном.
В корзине наливка, бутыль молока,
Козий сыр и белый хлеб.
До рассвета от старого жениха
Толстуха пряталась в хлев.
И ветхое кружево – завесить лицо,
Когда на мизинец натянут кольцо.
Она не вернется домой!
Она налегке, без поклажи.
Когда же
Раздастся условленный свист?
Отстиранных юбок висят паруса,
Меж пальцами ног пробегает ручей, и
Она содрогается, точно качели,
Готовые вывернуться в небеса.
О близнецах
Близнеца близнец торопит,
Поезд утренний гудит,
Ну а тот едва ли к стенке
Повернется, томный, квелый.
Близнецу близнец умильно
Кудри чешет, щеки гладит,
Ну а тот, смежив ресницы,
Поддается без ответа.
Близнеца близнец качает,