Постепенно мы привыкли к этому обстоятельству, но грянула новая проруха: выскакивая из уборной на зов судового колокола, я забывала отпереть дверь, ведущую к соседям, а те, как истинные аристократки, знай, помалкивали и грустно улыбались.
Пришлось Лене огромными буквами написать объявление «Marina! Don’t forget to open the door» и повесить над унитазом. Но и это не помогало, вечно приходилось заглядывать и проверять.
Даже для того чтобы лечь в койку и забыться тревожным сном, требовались чудеса изворотливости.
По праву сильного Тишков занял верхнюю позицию под потолочным окошком, чтоб находиться поближе к небесам. Вскоре выяснилось, что из окна зверски дует, периодически капает, а порой заливает. Пришлось Лене, извиваясь ужом, просочиться внутрь узкого оконного створа и туго затянуть задрайки.
Лежа во мраке, уткнувшись лбом в умывальник, я вспоминала кадры из фильма Тарантино «Убить Билла», где Ума Турман очутилась в подобном положении, когда ее затащил в могилу и закидал землей один длинноволосый негодяй.
— Марин, ты спишь? — послышался сверху Ленин голос. — Знаешь, о чем я вспомнил? Как мой приятель Володька Генералов лежал в психбольнице. И там устроил концерт — пел для больных и медперсонала под гитару. «Так всем понравилось, — говорил, — особенно с душой и с энтузиазмом исполнили хором песню «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»…»
Глава 11
«Мы с Луной хотим туда, не знаю куда!»
Я ищу то, что никогда не изменится.
Что называют чудесным неуловимым вечно пребывающим окончательным телом реальности.
Я стараюсь рассеивать свои желания и страхи, держать ум ясным и чистым, в полном осознании каждого мгновения. Пытаюсь ухватить — как блуждаю в иллюзиях и теряюсь в миражах.
Но у меня ничего не получается.
Дух долины бессмертия манит меня и прельщает, принимая призрачные формы. Когда еще предупреждал ветхозаветный мудрец Лао-цзы: видоизменения этого духа бесконечны, производительность — неисчерпаема.
Образы моей памяти, памяти родителей, общие сны соединяются и взаимодействуют, создавая новые фантомы. И вот уж современные квантовые физики и нейрофизиологи озарены идеями Лао-цзы: мол, из глубинного Мироздания льется бесконечная симфония волн, которая благополучно превращается в видимость мира исключительно после прохождения через наши мысли и чувства.
Одним словом, просыпаюсь я и вижу — мы едем в поезде, в купе. Ночь, окна глухо занавешены, только над Леней горит синий свет ночной лампы, который я терпеть не могу.
В поисках выключателя я давай шарить по стене, возмущенно бормоча:
— Какого черта? Кто зажег свет?..
— Какой свет? — спросонок отзывается Леня.
— Вот этот! — говорю, показывая на струящееся лазоревое сияние из потолочного окошка.
И вдруг — как обухом по голове: матерь божья, мы на шхуне! На рассвете отдали тросы, отворили паруса, в паруса дохнул ветер, и пошел кораблик, крылом ложась на ветра, покидая, можно сказать, обжитый нами хлебосольный Лонгиербюен.
Однако сколь явственно в тихом шелесте моря, в ровном гуле корабельного дизеля слышался мне перестук вагонных колес!
Стало быть, и то, и это — фата-моргана.
— Первый день плавания — у нее уже глюки, — угрюмо сказал Тишков. — Хороша ты будешь недели через три!
Ударом колокола в адмиральский час нас всех призвали в кают-компанию. Прямо под колоколом, на котором почему-то было написано «Фрам», а не «Ноордерлихт», у карты Свальбарда ждал свою морскую дружину вождь экспедиции Дэвид Баклэнд.
С той минуты колокол и Баклэнд навеки соединены во мне: я говорю «колокол» — подразумеваю Баклэнд, а говорю «Баклэнд» — подразумеваю колокол.