Никогда Судабе не забудет тот день, когда Капитан пришел ее сватать. Пришел один-одинешенек, только с букетом цветов. Когда отец Судабе понял, что жених его дочери из рода Каджаров, он вспылил и чуть-чуть бы еще – выкинул бы его из дома. Отец категорически был не согласен отдать дочь в это, по его словам, первобытное племя, где люди больше всего гордятся величиной рогов горных баранов, которые они развешивают по стенам своих жилищ.
Юноша и девушка вместе противостояли своим семьям и, быть может, из чувства противоречия не стали даже проверять свои чувства, а как можно быстрее поженились. Отец Судабе свадьбу бойкотировал, и невесту сопровождали в «эту глушь» лишь ее мать и две тетки. Свадьбу сыграли в главном зале этого особняка, и длились торжества три дня: шазде и Салар-хан изо всех сил постарались сохранить свою честь.
Лишь на третьем месяце беременности Судабе поняла, что она не из той же глины, что этот клан. Она, девушка современная и раскованная, да еще с ребенком в утробе, вынуждена была подолгу принимать гостей, и каждому сморчку и сверчку, если это гость, оказывать полное уважение. Ей пришлось узнать, что такое лекарственный настой из семян четырех растений; как применяется цикорий, укроп, а также что такое мускусная или египетская ива, будь она неладна. Как разжигать угли в сетке для углей, и тому подобное… Она готовила гостям кальяны и должна была вовремя снять с плиты «саману» – род кушанья из солода. Конечно, Шабаджи и две «бабы-яги» выполняли бо́льшую часть работы, но Судабе как молодая хозяйка дома тоже должна была всё это знать. Свекровь была неплохая женщина, но в любом случае – устарелых понятий, за рамки которых она не могла выйти. Тесть жил в деревне со второй женой… Единственной ее отрадой был муж, но и он иногда ее бесил, так как слишком покорствовал семье.
Постепенно жизнь в особняке стала для нее невыносимой. Если выходишь из дома, требовали, чтобы обязательно кто-то сопровождал. В баню целая семейная делегация шла за ней, и там, в бане, следовало проявлять уважение к старшим, сливать им воду на голову. Обедая, полагалось ждать, пока шазде отведает кушанье, потом только самой кушать. После того, как она родила, давление семьи ослабло, но ей от этого не стало легче… Хуже всех был сам шазде, который и других, и ее подавлял, требовал невозможного. Он даже, видите ли, не мог произнести то имя, которым они с мужем нарекли ребенка, и называл его только Остатки-Сладки, даже еще тогда, когда ребенок не родился.
…Но Судабе сумеет порвать эти цепи! Она задалась целью добиться полной свободы. Любой ценой она решила заставить мужа уехать в Тегеран. Пустила в ход даже такое снадобье, как разговоры о разводе. Она уже давно начала откровенно бездельничать. Одевалась по моде и уходила в город. Заставила мужа построить ей в усадьбе свою баню. Объявила, что у нее не хватает молока, и таким образом вынудила нанять сыну кормилицу. Записалась на курсы узорного шитья и кройки. Подружилась с женами городских чиновников и только с ними теперь советовалась. Салары терпели всё это. Но в тот день, когда она объявила, что пойдет работать учительницей, в особняке разразился скандал, который довел ее до рыданий… Чтобы невестка Саларов прислуживала государству? Никогда! Только через труп шазде.
…Она услышала во дворе голос Капитана. Он, как всегда, мыл сапоги в бассейне, а шазде громко крикнул ему с террасы, так, чтобы услышала тегеранская невестка:
– Скажи этой дочери Мирзы-твою-хана, чтобы выкинула из головы свои причуды; скажи, нечего вертеть задом по улицам и заставлять покойного его высочество переворачиваться в гробу!
Господин Капитан ничего не ответил, насупившись, вошел в дом. Целыми днями он командовал в комендатуре, а теперь дома сам должен выполнять команды. Жалобам и пилёжке Судабе-ханум не было конца.
– Я хочу в Тегеран, – объявила она. – За покупками и проведать родителей.
– Но разве мы не договаривались уехать оттуда?
– Я устала повторять, что хочу жить сама по себе, а не под покровом шазде и их старушечьих высочеств!
Ах, как не нравились Капитану такие слова… Жить не хотелось – нельзя было, чтобы так о его предках говорили, насмешливо и презрительно. В попытке не дать этой ссоре перерасти в нечто большее он протянул руку к современной прическе Судабе:
– Не горячись так. У него нет злого умысла: просто характер у него такой.
– Кто-кто, но ты-то знаешь, что только ради твоей милости я всё бросила и приехала в эту дыру. Но в этом доме я сама себя перестала уважать. Собственный ребенок меня не узнает. Он думает, что его мать – Шабаджи.
– Немного потерпи, сожми зубы: когда мы построим собственный дом, уедем отсюда.
– Даже не сомневайся, пока ты построишь этот воображаемый дом, я семь раз сдохну. Так что можешь, как твой отец, взять себе деревенскую навозную толстуху…
Тут рука господина Капитана невольно поднялась и ударила Судабе по лицу. Впервые он поднял на нее руку. Но Судабе не для того родилась на свет, чтобы получать побои, потому она схватила чемодан и уехала в Тегеран к отцу. С собой взяла только свои золотые вещи и даже с сыном не попрощалась. Она чувствовала себя фарфоровым чайником, который уронили и разбили, и он никогда не будет таким, как прежде. Даже если муж падет перед ней на колени и всю жизнь будет ее лелеять – прошлого не вернуть. Она станет такой, как один из этих склеенных, скрепленных поверх трещин старых чайников, что стоят на полке в доме Саларов, и вся польза их в том, чтобы показать их гостям и сказать: «Да, из таких чайников Салары пили чай!»
– Ты не спишь?
Ты поднимаешься и идешь почистить зубы, и возвращаешься. Загадочная боль исчезла, но теперь ты остро чувствуешь ее отсутствие. Ты гасишь свет и ложишься на свое обычное место, на правой стороне кровати. С улицы слышны взвизги и вой котов. Ритм дыхания твоей жены дает тебе покой. Ты чувствуешь, что в нынешнем твоем положении, когда всё висит на волоске, только жена и привязывает тебя к жизни. И рука твоя непроизвольно тянется к чаще ее волос, и в этих запутанных джунглях легко находит свою дорогу. Делает круг и вновь выходит из этого леса… Хозяйка твоих упований… Очаровательна, как лань. А ты словно охотник на коленях перед дичью… И внезапно – покой, мир и полная тишина; точно жернова мельницы остановились.
Второе апреля – тринадцатый день иранского нового года – принято проводить за городом. В этот праздничный день на улице с утра тарахтел вместительный грузовичок Уста Хамида, все погрузились и поехали в Майан, на мельницу. Там женщины занялись приготовлением обеда, а мужчины игрой в «чижа» и в иранскую лапту. Шазде сидел под ивовым деревом на подушке, обеими руками опираясь на свою трость из черного дерева.
Был тут и Салар-хан со своей второй женой, дочерью старосты деревни. Таджи, увидев ее, так возмутилась, что у Остатки-Сладки сердечко прямо заныло. Фамильные каджарские брови, похожие на скорпионьи хвосты, и черные усики над губой делали вид Таджи поистине страшным. Никакого желания встречаться со своей хаву[12] у нее не было. Только в честь праздничного дня и присутствия шазде она промолчала, но близка была к тому, чтобы накинуть чадру и пешком вернуться в особняк. Ведь она в свое время ставила условие: никакой второй жены в ее доме и в ее жизни быть не должно.
– …Эй, кто-нибудь, уберите мальчика от мельницы!
Остатки-Сладки был заворожен работой мельницы. Речная вода, кокетливо поигрывая с кустиками мяты, спокойно себе струилась и вдруг падала в какой-то провал – в трубу плотины – и от неожиданности ярилась и пенилась. Труба с клокотанием заглатывала воду, а потом направляла на мельничное колесо, причем с такой силой, что от этого крутились большие жернова и со стоном перемалывали пшеницу в муку.