Я шел по ней день за днем, иногда натягивая ее чуть не до разрыва, иногда мысленно запутываясь в узлах. Понемногу я начал прозревать.
Всю жизнь я был одержим золотом. Даже упав на самое дно, я выуживал драгоценные песчинки из речного ила, хотя в Базеле я и пытался отрешиться от этого наваждения. Но вот теперь я понял, что меня, в отличие от других людей, зачаровывал не блеск золота. Даже в своем невежестве я заглядывал под его поверхность и чувствовал, что в нем содержится некая божественная вселенная. Я ощущал это в совершенстве гульдена, в золотых пластинках, которые ковались в мастерской Конрада Шмидта и в мудрости Николая Кузанского.
Я знал, почему одержим всем этим. Потому что я мог представить себе совершенство не только во сне, но и в реальности и понимал: мир не станет цельным, пока я этого совершенства не достигну.
Я удвоил усилия. Пока Тристан предавался своим сомнительным удовольствиям, я отправился к Святому Иннокентию с книгой Фламеля.
«На церковном кладбище, где я расположил сии иероглифические фигуры, — писал Фламель, — я также изобразил на стене процессию, в которой по порядку представлены все цвета камня так, как они появляются и исчезают».
Стенная роспись в башне Тристана представляла собой те же семь картин, что были изображены в книге. Но были и другие, которые он потрудился скопировать, — женщины по обе стороны арки, идущие процессией к центру.
Я разглядывал их в том свете, о котором говорил мастер Ансельм.
«Из него необходимо извлечь крупицы серы и меркурия».
К тому времени я уже знал, что сера и меркурий — не вещества, обычно так называемые, а хитроумные названия мистических элементов, двух противоположных принципов тепла и холода.
«Нужно следить за цветом. В огне он будет меняться семь раз».
Я пересчитал женщин в процессии — по семь с каждой стороны. Разглядывая их, я начал понимать, что все они одинаковы. Они были изображены с большим искусством, и ни одна не была точной копией другой: некоторые были обращены лицами к кладбищу, другие смотрели в сторону или прямо перед собой, улыбались, хмурились, смеялись, пребывали в безутешном горе, но при этом все они были воплощениями одной и той же женщины, отличаясь только по цвету и длине волос. Иногда волосы были белы, как луна, иногда — черны, как ночь. Иногда они были каштановые, золотистые, янтарные, медово-желтые или серые, как сталь. И каждую процессию возглавляли одинаковые женщины, улыбающиеся всезнающей улыбкой, они взирали друг на друга сквозь пространство арки, рыжие, подобно коре кедра. Цвет камня.
И тогда я принялся рыскать по аптекам и осваивать премудрости аптечного дела. Я искал ученых мужчин и женщин. Я размышлял над книгой Фламеля, пока не вызубрил ее назубок и мог хоть во сне нарисовать все эти фигуры. Я отыскивал смысл загадок, разглядывал картинки, пока не обнаруживал новые пласты понимания. Я плавил, соединял, закаливал и кипятил. Я узнал о свойствах металла больше, чем смог бы узнать за семь лет обучения у Конрада Шмидта. Совершая множество ошибок и отклоняясь в сторону, я все же продвигался следом за Фламелем.
На этом пути я сделал несколько любопытных открытий. Я обжег окись свинца, раскислил ее окисью цинка и получил жидкость черную, как смертный грех, но очень быстро высыхавшую. В другой раз я сплавил свинец, сурьму и олово и получил великолепный новый металл, который легко плавился над огнем, но, остынув, становился твердым, как сталь. Когда я показал его Тристану, тот только хмыкнул и спросил, приблизило ли это нас к камню.
То было нелегкое для меня время. Когда усталость или мелочная жестокость Тристана доводили меня чуть не до слез, я проклинал свою судьбу и впадал в отчаяние.