Полюбив, самый разумный человек не видит больше ни одного предмета таким, каков он на самом деле. Он преуменьшает свои собственные преимущества и преувеличивает малейшие знаки расположения любимого существа. Опасения и надежды сразу же приобретают характер чего-то романического (wayward)[20]. Он ничего больше не приписывает случаю; он теряет чувство вероятного; воображаемое становится существующим и оказывает влияние на его счастье[21].
Ужасным признаком потери соображения является то, что, думая о каком-нибудь мелком факте, с трудом поддающемся наблюдению, вы видите его белым и толкуете его в пользу вашей любви; минуту спустя вы замечаете, что в действительности он черен, и опять-таки делаете из него вывод, благоприятствующий вашей любви.
В такие минуты душа становится жертвой смертельной неуверенности и испытывает острую потребность в друге; но для влюбленного нет друзей. При дворе это знали. Вот источник единственного рода нескромности, которую может простить тонко чувствующая женщина.
Глава ХIII
О первом шаге, о высшем свете, о несчастьях
Что удивительнее всего в любовной страсти – это первый шаг, необычайность перемены, совершающейся в разуме человека.
Высший свет с его блестящими празднествами оказывает услугу любви, благоприятствуя этому первому шагу.
Для начала он превращает простое восхищение (№ 1) в нежное восхищение (№ 2): какое наслаждение целовать ее и т. д.
Быстрый вальс в зале, озаренном сотнями свечей, наполняет молодые сердца опьянением, которое побеждает робость, увеличивает сознание силы и, наконец, дает им смелость любить. Ибо недостаточно видеть очень привлекательное существо; наоборот, крайняя привлекательность отнимает мужество у нежных душ; нужно видеть его если не любящим вас[22], то по меньшей мере лишенным величия.
Кто дерзнет влюбиться в королеву, если она сама не сделает первого шага?[23]
Ничто поэтому так не благоприятствует рождению любви, как сочетание скучного одиночества с редкими и долгожданными балами; так поступают хорошие матери семейств, у которых есть дочери.
Настоящий высший свет, такой, каким он был при французском дворе[24] и какого, по-моему, не существует больше с 1780 года[25], мало благоприятствовал любви, потому что в нем почти отсутствовала возможность одиночества и досуга, необходимых для действия кристаллизации.
Придворная жизнь создает привычку видеть и выражать большое количество оттенков, а самый маленький оттенок может служить началом восхищения и страсти[26].
* * *
Если к несчастьям, свойственным любви, примешиваются другие страдания (страдание тщеславия, если возлюбленная оскорбила вашу законную гордость, чувство чести и собственного достоинства; невзгоды из-за здоровья, денег, политических преследований и т. д.), любовь усиливается благодаря этим несчастьям только кажущимся образом; отвлекая воображение в другую сторону, они мешают кристаллизации в любви, питающей надежду, и зарождению легких сомнений в любви счастливой. Сладость любви и ее безумие возвращаются с исчезновением этих несчастий.
Заметьте, что несчастья благоприятствуют рождению любви у натур легкомысленных или нечувствительных; а после ее рождения, если несчастья уже позади, они благоприятствуют любви в том смысле, что воображение, опечаленное другими обстоятельствами жизни, доставлявшими ему лишь грустные образы, целиком отдается действию кристаллизации.
Глава XIV
Вот следствие любви, которое будут оспаривать и которое я предлагаю на рассмотрение только людям, имевшим, я бы сказал, несчастье любить со страстью в течение долгих лет – любовью, встречавшей на своем пути неодолимые препятствия.
Вид всего чрезвычайно прекрасного в природе или в искусстве с быстротою молнии вызывает воспоминание о том, кого любишь. Ибо, подобно тому, что происходит с веткой дерева, украсившейся алмазами в копях Зальцбурга, все прекрасное и высокое в мире привходит в красоту любимого существа, и этот внезапный вид счастья сразу наполняет глаза слезами. Таким образом, влечение к прекрасному и любовь дают жизнь друг другу.
Одно из несчастий жизни состоит в том, что радость видеть любимое существо и разговаривать с ним не оставляет по себе ясных воспоминаний. Душа, очевидно, слишком потрясена своими волнениями, чтобы быть внимательной к тому, что их вызывает или сопровождает. Она само ощущение. Может быть, именно потому, что эти наслаждения не поддаются притупляющему действию произвольных повторений, они возобновляются с огромной силой, лишь только какой-нибудь предмет оторвет вас от мечтаний о любимой женщине, особенно живо напомнив ее какой-нибудь новой подробностью[27].
Один старый, черствый архитектор каждый вечер встречался с нею в свете. Увлеченный непосредственностью и не думая о своих словах, я его расхвалил ей однажды нежно и высокопарно, а она посмеялась надо мной. У меня не хватило духу сказать ей: «Он видит вас каждый вечер».
Это чувство настолько могущественно, что распространяется даже на моего врага – особу, которая постоянно бывает с нею. Когда я вижу ее, она так напоминает мне Леонору, что, несмотря на все мои усилия, я не могу ненавидеть ее в эту минуту.
Можно подумать, что благодаря странным причудам сердца любимая женщина придает окружающим больше очарования, чем имеет его сама. Образ далекого города, где нам удалось на минуту повидаться с нею[28], погружает нас в более глубокую и сладостную задумчивость, чем самое ее присутствие. Таков результат суровости.
Любовные мечтания не поддаются учету. Я заметил, что могу перечитывать хороший роман каждые три года с одинаковым удовольствием. Он навевает на меня чувства, соответствующие тому роду нежности, который властен надо мной в данную минуту, или вносит разнообразие в мои мысли, если я ничего не чувствую. Я могу также слушать с удовольствием одну и ту же музыку, но для этого нужно, чтобы память не стремилась помогать мне. Должно быть затронуто исключительно воображение; если какая-нибудь опера доставляет больше удовольствия на двадцатом представлении, то это происходит оттого, что я лучше стал понимать музыку, или оттого, что она пробуждает во мне первоначальное мое впечатление.
Что касается новых мыслей, углубляющих знание человеческого сердца, которые возникают благодаря романам, то я отлично помню свои старые мысли; я даже люблю находить на полях заметки о них. Но этот род удовольствия связан с романами постольку, поскольку они увеличивают мои знания о человеке, и нисколько не связан с мечтанием, в котором и заключается истинная прелесть романа. Это мечтание нельзя записать. Записать его – значит убить его для настоящего, ибо при этом впадаешь в философский анализ наслаждения, и, еще более несомненно, убить для будущего, потому что ничто так не сковывает воображения, как призыв к памяти. Найдя на полях заметку, передающую мои чувства при чтении «Пуритан» во Флоренции три года тому назад, я тотчас же погружаюсь в историю своей жизни, в сравнительную оценку счастья в оба периода – словом, в высокую философию, и тогда прощай надолго непринужденность нежных ощущений!
Всякий большой поэт, обладающий живым воображением, робок, то есть боится людей, которые могут нарушить и смутить его сладостное раздумье. Он дрожит за свое внимание. Люди с их низменными интересами уводят его из садов Армиды, чтобы толкнуть в зловонную лужу, и не могут привлечь к себе его внимания, не вызвав в нем раздражения. Именно привычкой питать свою душу трогательными мечтами и отвращением к пошлости великий художник так близок к любви.