Будь добра, больше так никогда не делай. И потом, сделай милость, замени‑ка «взбрык» на «всплеск».
За час до официального открытия «Красавиц» Лола и Ингрид сидели за столом в любимом ресторане, и американка наблюдала, как бывший комиссар с увлечением поглощает вторую порцию саварена. Максим Дюшан готовил его по старинке, четырехгранной формы и со взбитыми сливками, посыпанными ванилью. Это выглядело восхитительно, но Ингрид не хотела есть. Она ковырялась в своем телячьем рагу под белым соусом, хотя Лола называла ее преступницей; рагу так хорошо пахло гвоздикой, что заслуживало лучшего обращения.
– Это мой метод поощрения творческой мысли, Ингрид. Когда мне в голову приходит хорошая мысль, я вознаграждаю себя пирожным. Это система дрессировщика и тюленя. Только я играю обе роли сразу.
– Что за хорошая мысль?
– Помогая Максиму колдовать над его идиллическим рагу, я вдруг вспомнила, что это любимое блюдо нашего любимого психоаналитика.
– Антуана Леже?
– Конечно, кого же еще?
– И что?
– Я его пригласила. У бедняги был пациент, и он не смог прийти к завтраку, но обещал поторопиться.
– Не надо было начинать без него.
– Еще чего! На радостях, что ты нашлась, у меня проснулся волчий голод. Голод, который не терпит.
– А зачем ты пригласила Антуана?
Лола переплела пальцы на животе и с нежностью наблюдала, как Антуан Леже со своей обычной элегантностью доедает рагу. Он запивал его водой, по мнению Лолы, совершенно напрасно, но в четырнадцать часов психоаналитик ожидал еще одного пациента. Это был сложный случай, в котором можно разобраться только на трезвую голову. Поэтому она потягивала хозяйское вино вместо Антуана, зная, что пьет слишком много, но бывают такие дни и особенно такие ночи, после которых требуются исключительные меры.
– Если говорить о сложных случаях, наш – лучший тому пример. Ты ведь знаешь о смерти Алис Бонен, снятой на пленку?
– Конечно.
– И тебе известно, что Ингрид кто‑то преследует?
– Она мне подробно рассказала об этом.
Ингрид подтвердила вялым кивком, стараясь скрыть свою печаль. Лола знала, чего ей стоило изгнание из «Калипсо». Для нее это то же, что для красной рыбки банка с водой. Воздух родных гор для швейцарца. Костер – для кроманьонца. Ничуть не меньше. Но проблемы следует решать по мере их поступления. Пусть даже Ингрид больше не может показывать свою татуированную попку «всему Парижу» в наказание за оскорбление его величества Мотобера, зато сама она осталась в целости и сохранности, а это большое счастье.
– Возможно, оба дела связаны между собой. Мог бы ты дать профессиональную оценку и набросать нам портрет убийцы?
– Только и всего? Я ведь не психокриминалист, а если бы даже и был, мне бы понадобилось больше времени.
– Смелее, Антуан, импровизируй, как джазмен. Рука, в которую вбит гвоздь, девушка, напичканная наркотиками, которая бросается из окна башни. Причем одной из самых высоких башен в городе. Тут можно увидеть образы, связи, знаки. Я знаю об этом и много и мало. Мое ветровое стекло забрызгано грязью. Сыграй нам соло в стиле Кольтрана. Что‑нибудь лирическое.
Антуан Леже плеснул себе на донышко и чокнулся с подругами.
– Тут даже слишком много знаков. Для всех цивилизаций рука служила символом. Власти, мудрости. Или, наоборот, знаком подчинения, скрытности. Рука слишком о многом говорит, чтобы можно было сказать что‑то значимое.
– А отрезанная рука?
– Сама по себе она мало что означает. Но если, подобно мексиканцам, объединить ее с черепами, сердцами и скорпионами, то получится символ смерти.
– В данном деле у нас маловато сомбреро и скорпионов.