Закурив, она затянулась и стала озираться в поисках Дарио. Посмотрела во все стороны. Еще раз. Нет как нет! Да, вот лавочка. Уж конечно, он поддался искушению. Она направилась к входу. Окончила разговор. Закрыла мобильник. Огляделась внимательнее. Полно народу, толчея. Она вошла внутрь лавки. Дарио там не было.
Несмотря на все уверения Дугласа Гамильтона, осадок от обвинений Родни у Фалькона все еще оставался, когда тот опять появился в комнате с тремя чашками кофе.
– Я вам сахару подсыпал. Надеюсь, что так будет правильно, – сказал Родни.
– Мне кажется, – заговорил Фалькон, все еще обиженно, – что вы подозреваете нас, то есть НРЦ, в двойной игре и полагаете меня засланным специально для того, чтоб передать вам выгодное для МИБГ сведение, что наш агент нас дезинформирует. Это так?
– Мы ничего не исключаем, – отвечал Родни, пристально глядя на него поверх дымящейся чашки. – Мы узнали от Пабло, что Якоб утратил ваше доверие.
– Не знаю, можно ли с такой степенью определенности это формулировать, – сказал Фалькон, ловя себя на том, что невольно защищает друга, хотя в глубине души и сам готов был формулировать это с точно такой же степенью определенности, что заставляло его сердце сжиматься.
– Все, что мы можем, – это постараться устранить сомнения, – сказал Родни. – Вы встретитесь с ним, а мы сделаем выводы.
– Вы хотите организовать прослушку?
Родни развел руками, словно это само собой разумелось.
– Я не могу этого допустить, – сказал Фалькон.
– Вы на нашей территории, – твердо произнес Родни.
– Прилетев сюда, я намеревался поговорить с ним дружески, а не шпионить за своим подопечным.
– Ну а вчера в Мадриде как вы с ним говорили?
– Как деловой партнер, как коллега, – отвечал Фалькон. – Но он не чувствовал себя свободным и под таким давлением не мог говорить со мной в открытую.
– И потому лгал вам, – сказал Родни. – Что помешает ему и здесь поступить так же, хотя вы явитесь к нему уже как Хавьер, его близкий друг?
– Его национальные традиции допускают некоторую уклончивость в делах. Если прибавить к этому неопределенность ситуации, в которой он очутился, узнав о том, что произошло с его сыном, то уклончивость его можно понять, – сказал Фалькон. – Если, предложив ему с самого начала разговора иную, более высокую степень доверительности, я услышу от него ложь, то это будет доказательством нашего краха. Но я не смогу разговаривать с ним доверительно, если на мне будет жучок.
– Да вы его даже и не заметите, – сказал Родни.
Фалькон пристально взглянул на него. Англичане переглянулись, продолжая какой‑то только им понятный безмолвный диалог, и у Фалькона мелькнула мысль, что все равно они поступят так, как посчитают нужным, несмотря на все его возражения.
Родни снисходительно кивнул, и Фалькону не понравилось выражение его лица – неприятно наблюдать такое неоправданное самодовольство.
Все безобразие серой громады торгового центра «Нервион‑пласа» становилось тем очевиднее, чем дольше длились поиски. Такое сооружение, подумала Консуэло, могло бы прийти в голову только проектировщикам из Восточной Германии до разрушения Берлинской стены. Она стояла посреди площадки, а кругом мелькали дети и оголтелые возбужденные взрослые. Над площадкой был пестрый навес, и модный геометрический узор его отбрасывал вниз тени, отчего лица детей тоже казались нечеткими. Единственной оставшейся догадкой было то, что, заскучав в лавке, он захотел посмотреть мультик. Кругом была масса входов и выходов – и на улицу, и на стадион, и в кинокомплекс.