Он протянул ей руку, взволнованный, почти смущенный, и поблагодарил. Она улыбнулась и быстро шмыгнула куда‑то в сторону, в то время как он нащупал у себя в руке какую‑то скомканную бумажку. Не уверенный в том, откуда взялась бумажка, он тем не менее из осторожности сделал вид, что ничего не заметил. Выйдя из здания вокзала, он взял такси и поехал в управление полиции. В скомканной бумажке значился адрес – квартал Ла‑Латина, возле Пласа‑де‑ла‑Паха, и указание входить со стороны гаража.
Старший инспектор Луис Зоррита пригласил его в свой кабинет. На инспекторе был синий костюм с белой рубашкой и красным галстуком, наряд, который, не считая красного галстука, призван был изображать повседневную рабочую одежду. Черные волосы инспектора были прядями зачесаны назад и открывали лоб с тремя бороздами морщин, сходившихся у переносицы. При виде инспектора Фалькон подумал, что так может выглядеть только полицейский – тертый, опытный и неизменно решительный. Пристальный взгляд и рукопожатие его исключали всякую возможность принадлежности их лицу гражданскому и убеждали в том, что человек этот все видел и все постиг и взглядами своими, и воспитанием воплощает совершенное здравомыслие.
– У вас усталый вид, Хавьер, – сказал инспектор, опускаясь обратно в кресло. – Замучились?
Оба глянули в окно – на яркий, залитый солнцем мир, кипучая жизнь которого не давала им ни минуты передышки. Фалькон перевел взгляд обратно на письменный стол инспектора, где заметил фотографию Зорриты с женой и тремя детьми.
– Я не хотел обсуждать это по телефону, – сказал Фалькон, – питая огромное уважение к проделанной вами в последнее время и в таких непростых условиях работе.
– Что же вы обнаружили? – спросил Зоррита, прерывая поток вступительных слов в нетерпеливом желании узнать что‑то, что он, возможно, упустил.
– Пока что… ничего.
Зоррита откинулся в кресле и сцепил руки на твердом и совершенно плоском животе. Он приободрился, уверившись, что не услышит ничего, что можно было бы счесть его недоработкой.
– И конечная моя цель – вовсе не помочь сорваться с крючка истязателю и возможному убийце моей бывшей жены, – сказал Фалькон.
– Это настоящий cabron, мерзавец, – сказал Зоррита, и лицо его, выглянувшее из‑за рамки семейного фото, сморщилось в гримасе отвращения. – Гнусный, самонадеянный мерзавец!
– Он и сам начинает это сознавать, – заметил Фалькон.
– Не поверю, пока не увижу собственными глазами, – сказал Зоррита – человек прямой и бесхитростный, не знавший за всю свою супружескую жизнь иных женщин, кроме собственной жены.
– Начальник тюрьмы только что позвонил мне с известием, что Кальдерон попросил о встрече с психологом.
– Сколько бы он ни болтал, сколько бы ни ссылался на комплексы, полученные в детские годы, сколько бы ни лил слез и ни укрывался за «чувствами», это не меняет того факта, что он бил жену, а потом расправился с ней, и, дай этому подлому негодяю еще хоть полшанса, все может повториться сначала, как это и бывает с подлыми негодяями.
– Но поговорить с вами я приехал не об этом, – сказал Фалькон, чувствуя, что гнев Зорриты, так долго в нем копившийся, грозит не иссякнуть в течение продолжительного времени. – Вы не против, если я изложу вам суть проблемы, меня занимающей? Что‑то в ней вам известно, а что‑то, возможно, будет для вас новостью.
– Валяйте, – сказал Зоррита, все еще запальчиво.
– Как вы знаете, взрыв в детском саду и в жилом комплексе, произошедший в Севилье три месяца назад, шестого июня, был вызван детонацией ста килограммов гексагена. Это взрывчатое вещество группа марокканских террористов поместила в подвал здания, переоборудованный в мечеть.