Дорожка вела на север, дождь колол лицо, кривым тоннелем нависали отяжелевшие ветви. По щиколотку забрызгавшись грязью, я обогнул ряды скамеек и дугу мостика.
Девушки как не бывало.
Но затем далеко впереди мелькнуло красное. Я еле рассмотрел – оно опять исчезло, – а вскоре различил темный худой силуэт: она медленно шагала впереди вдоль чугунных перил. Черные сапоги, темные волосы до лопаток. Я поднажал: обгоню ее под фонарем, пригляжусь, все ли с ней хорошо.
Но когда приблизился, отчетливо заподозрил, что хорошо не все.
Стук шагов – слишком тяжелы для этой худышки, и шла она одеревенело, словно поджидала меня. Мне вдруг почудилось, что, когда я ее нагоню и она обернется, лицо ее вовсе не будет молодо – лицо будет старое. Истраченное лицо старухи вперится в меня запавшими глазами, рот – как рубец топора на древесном стволе.
Осталось всего несколько футов.
Она поднимет руку, сцапает меня за локоть, и хватка ее будет по-мужски сильна, ледяна…
Я пробежал мимо, но она не подняла головы, спряталась за волосами. Когда я снова обернулся, она уже выступила из-под фонаря в темноту – безликий силуэт, вырезанный из мрака, плечи очерчены красным.
Я побежал дальше, срезал по дорожке, что петляла меж густых кустов, и ветки хлестали меня по рукам. В следующий раз, когда нагоню, остановлюсь, скажу что-нибудь – посоветую домой идти.
Но я намотал еще круг, а ее не увидел. Оглядел склон холма над конными дорожками.
Ничего.
Я добежал до Северного гидроузла – каменное здание, для фонарей недосягаемое и облитое темнотой. Ничего не разглядишь, только узкие ступени под проржавевшими дверями, на дверях цепь с замком, рядом табличка: «НЕ ВХОДИТЬ! СОБСТВЕННОСТЬ НЬЮ-ЙОРКА».
Приблизившись и задрав голову, я вздрогнул: она была там, стояла на крыльце, сверху вниз смотрела на меня. Или сквозь меня?
Когда мозг переварил эту картину, я уже слепо промчался дальше. Но то, что я рассмотрел в эту долю секунды, снимком со вспышкой плыло перед глазами: спутанные волосы, кроваво-красное пальто во мраке запеклось бурым, лицо поглотила тень, – может, и лица-то никакого нет.
Мне явно не стоило пить четвертый скотч.
Было время, и не очень давно, когда я так запросто не пугался. «Скотт Макгрэт, журналист, который спустится в ад, лишь бы взять интервью у Люцифера», как однажды написал некий блогер. Я считал это комплиментом. Зэки, татуировавшие себе лица гуталином и собственной мочой, вооруженные подростки Вигарьо-Жерал на приходе, медельинские тяжеловесы, которые ежегодно мотаются отдохнуть в тюрьму на Рикерс-Айленд, – все это я созерцал не моргнув глазом. Просто декорации, пейзаж.
А теперь психую из-за женщины во тьме.
Наверняка пьяная. Или транков перебрала. Или, может, больные на голову отроки взяли ее на слабо, хулиганка с Верхнего Ист-Сайда надоумила. Если все это, конечно, не расчетливая подстава, а где-нибудь тут не притаился ее парень и вот-вот не напрыгнет, крысеныш помойный.
Если все задумано так, их ждет разочарование. Ничего ценного у меня с собой нет – только ключи, выкидной ножик и карточка на метро, где осталось баксов восемь.
Ладно, допустим, у меня черная полоса, невезуха – назовите как хотите. Не приходилось махаться… ну, строго говоря, с конца девяностых.