Проблема кушева
Поля не ест супов. Разве что суп-пюре в бабушкином исполнении, и только. Но перечисляет:
– Не ем супов грибных, рассольника, борща, горохового, перлового, и вообще никакого. Хотя могу съесть супа с фрикадельками.
И грибов она не ест. И соусов. И вообще не особо дозовешься к столу.
Грешен, всякий раз бросаюсь окормлять свое сокровище: стараюсь дать то, что сокровищу хочется. А у Волковых к этому относятся проще. Кормить детей ― святое, и вид у детей не только физически сытый, но и залюбленный такой, довольный. Но никому в голову не приходит выяснять, что дети едят, а чего они не едят. И что они вообще больше другого любят. Еда подана, и все. Еды всегда много, и она вкусная. А если ребенок не хочет есть, никого это особо не волнует… потому что смотри выше: еда есть, ее много, она вкусная.
– Сонька тоже капризничала… Лука она не ест! Мама ей из котлет лук выковыривала, и что-то еще… Мама уехала, Сонька еще неделю лука не ела… А с тех пор ест, и все!
Киваю, потому что хорошо помню, как начал есть сало. После бесконечно долгого дня, начавшегося в шесть утра, к десяти вечера экспедиция села в поезд. Завтра ― Красноярск, а пока есть хлеб и сало. Весь день ели всухомятку, торопливо, на ходу. Голодные были страшно, и я тоже. В этом поезде, в плацкартном купе, на второй полке, я и начал есть сало.
У Волковых Поля упорно не ела супов и грибов… Но всегда было что-то другое. Интересно, сколько продержалась бы Полина, не будь там этого «другого» в больших количествах?
Леопёрдик
Этого игрушечного леопёрдика Поля и Уля забыли в Большой Речке давно, три года назад: когда были там с мамой. Оказывается, он теперь в Ермаковском – там после смерти мамы старшего Волкова, живет Галина Григорьева с Мишкой и Соней. Давно собирались ехать на Салбыкский курган, арендовать машину… Спасибо Алеше, состоялось. Заезжаем, естественно, в Ермаковское. Времени мало, поезд уходит в пять вечера, машина опоздала, все бегом-бегом. Буквально влетаем в дом, будим бедную (хоть и привычную) Галину Григорьевну, берем леопёрдика, обмениваемся буквально несколькими словами…
А дом-то стоит на яру. Под яром – пойма Ои, и сама Оя – бурная, полноводная, коричневая от прошедших в горах дождей. Все это – на фоне предгорий. Один из самых красивых видов, какие я наблюдал в Сибири, а этим многое сказано. Жаль, что вижу я его буквально считанные минуты.
А леопёрдик и не очень нужен. Дети рады, что вернули его, но играть им уже стало поздно.
Остров на Большой
Гуляя с Ульяной вверх по реке, к лесопилке, находим остров… Даже не намывной, а так… Кусок коренного берега отрезал рукав Большой Речки. Вся-то Большая шириной метров двадцать ― двадцать пять. Остров длиной метров тридцать пять, шириной метра три, с кустарником и низкими рябинами. Он отделен от «материка» протокой шириной метра три ― четыре. Мы с Улей легко переходим протоку глубиной от щиколотки (на перекате) до «мне по пояс» – в углублении, где много ила. Улька купается в этой промоине, там вода чуть неподвижнее и градуса на три теплее. А потом мы исследуем остров. На нем к моему удивлению, живут не только жуки и стрекозы, но и мыши. Зимой они спят в норках, а летом уйти с острова не могут. Но они толстые и довольные жизнью, эти мыши! Наверное, им хватает жуков и разных растений.
Салбыкский курган
Впервые я увидел это колоссальное сооружение в 1979. Погребальная камера размером с футбольное поле, камни размером с грузовик. В привходовой части ― весом тонн тридцать. Тогда вид у кургана был совершенно заброшенный. Три года его копали, с тысяча девятьсот пятьдесят четвёртого по тысяча девятьсот пятьдесят шестой, а потом археологи ушли, оставив камни погребальной камеры. Навсегда. Как со стройки ушли рабочие, побросав недоделанное.
На камнях рисовали краской и процарапывали гвоздями рисунки и надписи самого идиотского содержания. Рисовал эту бяку всякий, кому только не лень. Ходил слух, что поставили как-то милиционера следить… Он и следил, а потом на камнях красовалось: «тут был милиционер Вася».
В тысяча девятьсот девяносто втором ― девяносто третьем годах все было чуть менее запущено. Скажем, вырвана часть крапивы при входе. Но «наскальной живописи» было не меньше, а у входа многие камни обвязаны ленточками. В знак почитания, при том, что культа курганов у хакасов не было и в их традиционной культуре курганы «своими» не считались. Тут местные «шаманы» поработали.
Теперь же у входа в погребальную камеру стоят… две юрты. Натуральные хакасские юрты, и возле них – столы. Продают сувениры: в основном современные изделия из камня. С другой стороны – «Место для проведения ритуалов». Так и написано. А дальше есть даже две уборные. Учитывая пустоту хакасской степи, не лишнее. Не так много тут переломов местности, а до леса и гор – километров пять. Внутри убрано, чуть не подметено, все надписи масляной краской убраны. В общем, какой-то порядок… Памятник теперь охраняется правительством Хакасии, он – филиал местного музея. И люди едут! Вот что хорошо. Даже в тысяча девятьсот девяносто третьем курган был пуст, заброшен, никому не нужен. Теперь тут есть хоть немного экскурсантов. Едут, спрашивают, фотографируют…
Все хорошо – но экскурсии, которые водят по кургану два мужика, очень определенные: хакасский национализм самого низкого пошиба, и сплошь мистика. На кургане и правда происходят порой… не совсем обычные явления. Зафиксированы они довольно надежно, случались с разными людьми (со мной в том числе), но на том ли строить повествование? Мы с Женей пришли к единодушному выводу: надо было своевременно делать музей, в тысяча девятьсот семидесятые, не позже: тогда реинкарнациями и прилетом космических прадедушек увлекались не в пример меньше…
Теперь точно знаю, что не верны предположения о недокопанности кургана: если бы на глубине двух-трёх метров спал бы вечным сном скифский вождь, хакасским экскурсоводам позавидовать стало бы трудно: покойник наверняка вскочил бы разбираться с этой публикой, и мало бы не показалось.
Большая Речка – 2012
Скорость
В годы моей молодости из Москвы в Красноярск ехали четверо с половиной суток. Далеко… Теперь едут двое с половиной суток… Тоже далеко, но все же сделалось куда поближе.
Никому и в голову не приходило ехать на машине эти три с половиной тысячи километров. Первые «герои» ехали мужской компанией, дней десять-двенадцать, подолгу останавливаясь в городах, задумчиво изучали местные красоты, «мчались» по трассе те же восемьдесят-сто км в час. Сегодня я знаю немало людей, которые из Красноярска ездят в Европу отдыхать. До Москвы им суток трое-пятеро, а если сменять друг друга – то и двое-трое. Если едет супружеская пара, сменять друг друга несложно: ведь в наше время водят многие женщины.
Из Красноярска до Абакана, за четыреста километров, ехали поездом… в конце шестидесятых – десять часов. Теперь поезд проходит за шесть, и не успеваешь выспаться. Лучше брать билеты на более долгий, медленнее идущий поезд, который тянется восемь часов.
А машиной? Машиной еще недавно ехали целый день. Скорость в девяносто-сто километров на трассе казалась невероятно высокой, исключительной, опасной. До Абакана машиной – это весь световой день, а если зимой – то впотьмах. Мы с Тимуром и его сыном Владом едем весь световой день, с девяти утра, приезжаем в Абакан в восемь часов вечера. Но мы ехали, заезжая на озера, купаясь, разговаривая, фотографируя красоты… Отдыхая. Скорость на трассе бывала и сто пятьдесят, и сто семьдесят километров. Она не казалась ни чрезвычайной, ни опасной. Другая техника, другая квалификация шофера.
Земной шар необычайно уменьшился за века. В тысяча семисотом году из Москвы в Красноярск ехали год. В середине девятнадцатого века Суриков шел с санным поездом два с половиной месяца. Минусинск в те времена был крошечным городком, заброшенным на самый край земли.