Копытов Олег - Защита Ружина. Роман стр 7.

6

В Этом городе удивительный октябрь! Драйва в нем больше, чем в The Road To Hell Криса Ри. Краски – золотые, красные, синие – такие же чистые, как на православной иконе «Благословение детей». Октябрь в этом городе – печь. В ней сгорают депрессии и усталость. Жаль, что у преподавателей никогда не бывает отпуска в октябре. Я поехал бы на Тунгуску ловить сига. Пусть колокольчики на леске, на рогатульках, нарезанных из тальника, торчащих из песка, не шелохнутся: главное в рыбалке – медитация. Смотреть на воду, у берега – коричневую, на середине – синюю, на густо заросший громадной зеленой щетиной остров, угадывать, куда ведет вон та проточка, а куда – лес за спиной, а вон те белые цветы и дарил Христу мальчишка в желтом?..

Жена врывается в комнату и говорит, что Очкастая опять забила унитаз какими-то костями, да сколько можно, мало того, что надменная, не поздоровается никогда, пигалица корявая, мало того, что не убирает, я что – одна должна за всех блок убирать, – Очкастая опять унитаз засорила! Женька Казак хоть иногда вид делает, что убирается, ну ладно, она-то костями унитаз не забивает. Комендантше жаловаться бесполезно: она всё твердит, что эту Очкастую на кафедру МХК из Ленинграда выписали, специалистка великая, видел бы ректор Незванов, какую Очкастая здесь мировую художественную культуру показывает: то сапоги в общей раковине моет, где мы посуду моем, то унитаз забьет, то на детей наорет, а вчера, слышишь, берет так демонстративно, я только в блок из коридора вошла, берет так наше белье от своей двери смачно так отодвинула, я ей по-хорошему говорю, если вам мешает, скажите, я сама подвину, на балконе уже места нет, там все вешают, она – шасть через выход возле Казаков, ни слова не сказала…

Я беру с полки книжку дневника. Она черной кожи, форматом и цветом точно под «Письмена Бога» Хорхе Луиса Борхеса. На переднем форзаце – сетка календаря на 1994 и 1995. На заднем – на 1996 и 1997. На каждой страничке сверху, возле слова «Дата» – серо-зеленые прямоугольники с изображениями Невы, это когда стоишь спиной, правым боком к Эрмитажу, а на той стороне – Петропавловка и шпиль. Низкие питерские облака, конечно… Закладка в прежней жизни была немного похожей на седло для пони этикеткой с темно-зеленой бутылки пива «Жигулевское»… Под словом «Дата» – 21.10.94, в скобках – птн.

Позвонить в 9.05 – 9.10 О.И-чу

Не забыть пошутить на морфологии насчет объектности женского рода, дескать, «женщина, с точки зрения грамматики – объект… внимания»… Ну, додумать…

Подумать над статьей для «Этогородской правды» – «С калькулятором по телепрограмме».

Позвонить К. А. П-ке – в 15—16.

Занести материал М-му. В 16—17.

Попробовать всё же не бегать за второй (получится?)

Сейчас четверг. Вечер. Эти записи я сделал в обед, уже готовясь к дню завтрашнему… Один местный художник, родом с мыса Лазарева, самое узкое место Татарского пролива, между материком и Сахалином – восемь километров, напротив – Погиби, где бывал Чехов, пешком можно переплыть, художник писал интересные пейзажи, Амур, Уссури, Байкал, Этот город, я бы сказал, что он хрипел эти пейзажи голосом Высоцкого, этот художник свихнулся на эзотерике, а крыша у него поехала после того, как он решил написать четыре состояния одного городского здания. Раньше – городская дума, потом Дом пионеров, сейчас – какой-то навороченный универмаг. Но дело не в этом. Дело в том, что это здание похоже на терем, где сказочные персонажи отдыхают от своей вечности. Или гарем, где жены шаха разбрелись по отдельным комнаткам и мечтают выйти замуж. Он решил написать этот терем утром на восходе солнца. Затем днем, в жаркий полдень. Потом – на закате. И наконец, в сумерках… Написал… тут-то крыша у него и съехала. Насколько разными получились эти дома. Четыре осла вечности, блин! Он стал называть себя «контактером» и писать никому не нужный концептуализм с какими-то глазами, глядящими с неба, желтыми иероглифами на женском платье Рериха, нанайскими узорами на египетских вазах и Христом, похожим на заблудившегося в Солнечной системе пьяницу…

…«Попробовать всё же не бегать за второй (получится?)». Эти записи я делал сегодня в обед. Сейчас вечер. Я склоняюсь над дневником и пишу цитату из Бродского (у меня красивый почерк, я очень люблю очень острые кончики шариковых ручек).

Сегодня, двадцатого октября 1994-го года, в семь пятьдесят пять утра, я закончил диссертацию «Взаимодействие модусных смыслов в русском тексте (авторизация и персуазивность)».

7

Одних людей не любят сразу же, как с ними познакомятся. Это позволяет сэкономить время. К другим людям присматриваются… В этом прищуривании, конечно, больше иронии, чем смысла. Третьих – любят моментально после знакомства, любят если и не безоговорочно, то уж во всяком случае, выдавая им многолетний кредит доверия… Есть ещё и четвертый тип. Этих людей тоже любят сразу, но вместе с доверием вручают им длинный список обязанностей, где на первом месте, разумеется, стоит ответная любовь, но ещё и требование удивлять – часто, резкими вспышками, какими-то возмущающими повседневность серьезными проявлениями серьезного таланта. Последних, с одной стороны, можно пожалеть: ведь по идее обреченным на постоянное внимание окружающих попросту не должно хватать времени на самого себя, но, с другой стороны, только им и можно завидовать, – ведь только кто-то другой делает нас самих нами, только вне нас лежит единственная причина самосовершенствования…

Вместе со мной, курсом старше учился Корнет, он же Мишка Парамонов. Мишка принадлежал ко Второму типу, а хотел быть Четвертым. Так часто бывает, посмотрите на свое окружение – обязательно найдете взвод Корнетов. Корнет не мог быть Третьим человеком, а тем более Четвертым, хотя бы потому, что имел кличку. Клички, прозвища, псевдонимы – прерогатива людей, которых не любят, к которым, в лучшем случае, вечно присматриваются. Кроме того, Корнет мог разбудить рано утром, сказать, что внизу, под общежитием его дожидается таксист, ему нужно дать сорок рублей, ему Мишка куртку в залог оставил, дай, Андрюха, на два дня, вы даете – Мишка берет и исчезает на месяц, а о сорока рублях забывает, зная, что вы человек не просто интеллигентный, но ещё и гордый, назад не потребуете. Такие люди, как Корнет, к Четвертому типу не могут принадлежать, исходя из наличия хотя бы одного подобного поступка. Но это не мешает им выстраивать собственную PR-кампанию. Где нет серьезного таланта, обязательно найдется несерьезный. Например, в понедельник, как бы между тем, ни с того ни с сего, Корнет говорит, что в четырнадцать лет был таким гибким, что мог… Вставал и уходил, резко потрепав у уха свои блондинистые пряди. Вы тупо смотрели на черный флаг с белым символом… Во вторник он надевает свою куртку, алую, часто стираную, но силу тона не потерявшую, на спине – большой кремовый кленовый лист, на Пятой швейной фабрике такую не сошьют до скончания Русского века, вы едете в Черемушки, пить на халяву пиво у его дружка, москвича, москвича, конечно, не оказывается дома, но в пятом трамвае Мишка знакомится с ещё не совсем потускневшей дамой бальзаковского возраста (а вот сколько это? сам Бальзак умер, кажется, когда ему было чуть за 50, как раз после свадьбы с мадам Ганской…), он улыбается, дама улыбается, они говорят о каких-то пустяках, дорога не очень по московским меркам длинная, да и вообще в трамвае знакомиться не принято, но Мишка уверен в себе, когда мы выходим, дама почти натурально облизывается, стараясь зафиксировать ощущение, что рядом был такой сладкий мальчик… В среду вы идете в пивную «Под кленами», сладкий Корнет с жестоко большим полукругом разбивает кружку о голову кабацкого ярыжки, которых со времен Алексея Михайловича до скончания «перестройки» водилось по Москве во множестве, выклянчить кружку пива или стопарик никто так ловко, кроме этой породы, не умеет… ну и кайф обломать тоже: через пару секунд, как прилипнет, уже кажется, что в твоем пиве сучит конечностями грязная муха… А в четверг заходит часов в одиннадцать, вечер только начинается, к Корнету Ленька Свист, а Корнет и Ружин сидят возле открытого окна, орут в джинсово-синее московское небо песню: «Ален Дело-он гаварит па французски, Ален Дело-он гаварит па французски, А-лен Делон, А-лен Делон не пьет одэ-а-калон!!!..» А перед ними стоит большой опорожненный флакон французского одеколона «Арамис» и надорванная пачка сахару-песку… А в пятницу Корнет заходит к Ружину, скучает с ним полчаса, безнадежно перебирает «варианты», нет вариантов, ни копейки нет, серьезных кредитодателей нет, сегодня – трезвый вечер, и предлагает сочинить стихи-хит в жанре «мягкого дадаизма». Причем на пару. – Это как? – Ну, ты строчку – я строчку. Вот, скажем: «Не плюется в потолок, и баклуш не бьется…» Ну? – «Мысли спутаны в клубок, на ресницах – солнце…» – «День в трудах я проводил, залечил мозоли…» – «Целый день не ел, не пил…» – «Тренирую волю…» – «И плоды своих трудов и железной воли…» – «Отправляю я в Тамбов…» – «Иванову. Толе…» – «Толик пишет, что живет со своей вдовою…» – «И справляет Новый год голый, под луною…» – «Только жмут ему носки…» – «Вследствие изжоги…» – «И по праздникам с тоски…» – «Распухают ноги…» – «Бог с ним, с Толей, он глухой, у него гангрена…» – «Толик бывший папа мой…» – «Мой – и Джо Дассена!»…