Кирилл смотрел насмешливо и злобно.
– Бонистов, – все-таки поправила она. – Нет. Я за эту тему больше не возьмусь.
– Почему это? – издевательски осведомился Кира.
И Таня сказала, почему.
* * *
Больше всего это напоминает собрание тайного ордена, скрытое от глаз непосвященных. Аналогия, возможно, поверхностная и декоративная, но более точной не найти все равно.
Аллея парка запятнана солнцем, под ногами шуршит мелкий гравий и потрескивают первые сухие листочки, тонкий намек на приближение осени. Нахальные голуби толпятся на пути, лишь в самый последний момент соизволяя отойти в сторонку. Голубей кормит маленький мальчик, рассыпая из пластмассового ведерка крошки хлеба, наполняющие его доверху. Его бабушка на ближайшей скамейке периодически покрикивает поверх книжки «Марианна и герцог» с роковой брюнеткой на обложке. Рядом в новой польской коляске спит младенец, его длинноногая мамаша неприлично долго щебечет по мобильному телефону.
Дальше следуют несколько лавочек с шахматистами. Эти тоже образуют подобие тайного ордена, хоть и заметно пониже рангом, вроде гильдии ремесленников против дворянского собрания. Многие меня знают и приветствуют со старомодной шахматной вежливостью, спеша тут же вернуться в свою недоигранную партию, наивную модель настоящей игры.
Еще в этом парке издавна встречаются приверженцы однополой любви, «голубые», как сейчас почему-то говорят. Раньше они маскировались, стараясь ничем себя не выдать, и было любопытно вычленить, отличить на глаз… Теперь эти существа носят пергидрольные локоны до плеч, качают серьгами в ушах и обжимаются тут же, на скамейках. Тьфу. Но от них все равно ничего не зависит в мироздании.
А вот и «барахолка», так народ метко и язвительно окрестил место встреч коллекционеров антиквариата. Когда-то и они претендовали на тайную и высокую миссию хранителей памяти и времени, – но не теперь, когда в ряды истинных ценителей истинных ценностей, простите мне шероховатый каламбур, влились мутным потоком случайные неудачники, стремящиеся подзалатать зияющие дыры своего жизненного краха продажей дедушкиных часов или прабабкиного лорнета. Так в подпольном цеху разбавляют хорошее вино подкрашенным сиропом с уксусом, и от вина остается одна этикетка. Они и сами это понимают. Здороваясь, виновато прячут глаза.
Меня обгоняет человечек в линялой китайской тенниске, его спортивная сумка топорщится квадратным краем, и я точно знаю, что там лежит кляссер с монетами. Нумизматы – отдельная каста, и нам с ними, в общем-то, нечего делить. Но провожая такого взглядом, все же испытываешь странное чувство, сродни легкой, растворенной почти до прозрачного, смеси пренебрежения и зависти. Их мир линеен и прост, он движется от прошлого к будущему с той же неизбежностью, что и небесные тела по своим математически просчитанным орбитам. Я бы даже сказал, это идеальный мир. Задуманный кем-то красивый и точный прообраз; однако его отпечаток на объективную нашу реальность ушел от него очень и очень далеко. Настолько, что практически потерял жизнеспособность. Если бы не мы.
– Вас не было в прошлую пятницу, – обернувшись, с едва уловимым оттенком обвинения бросает нумизмат.
– Уезжал по делам.
По моему корректному тону становится понятно, по каким именно. Человечек в тенниске поспешно кивает и отходит к лавочкам, присоединяясь к группке таких же, как он.
Я прохожу еще несколько метров. Это здесь. И я пока один.
Присаживаюсь. Мимо проходят, держась за руки, парень с девушкой, красивые и глупые, как сама юность. Ноги девушки бесстыже обтянуты от сих до сих блестящим трико бирюзового цвета: новая мода, а называется «лосины», прямо указывая на времена, когда облегающие штаны для военных шили и вправду из лосиной кожи. Не бывает ничего нового, возвращается все, выходит на который круг, и с каждым витком нарастает энтропия, повлиять на которую можем только мы. Не всегда. Отнюдь не всегда, увы.
Я уже вижу вдалеке Виталия Ильича. Киваю, делаю ладонью приветственный знак.
В этот момент девушка оборачивается и, кажется, принимает мое приветствие на свой счет. Улыбается в ответ. Ее лицо наполовину скрыто за большими дымчатыми очками, и все равно мне кажется, будто я где-то встречал ее раньше. Но даже если и так, не мог же я ее запомнить – такую глупую и молодую.
– Рад видеть в добром здравии, – с трогательной учтивостью здоровается Виталий Ильич, и легкий тремор в уголках губ выдает, насколько ему не терпится перейти к делу. – Принесли?
Я вынимаю альбом.
– Не пресс, – извиняюсь заранее, как требует того наша цеховая вежливость. – Но состояние хорошее, увидите.
– В прессовом этих бон, боюсь, и не осталось, – сочувственно говорит он. – Разве что в коллекции у Тронского, но он не продаст.
Вздыхаю с усмешкой:
– Трудно иметь дело с Тронским.
Все это слова, слова, слова. Они не значат ничего – и все-таки должны быть произнесены: чтобы сцепилось, сдвинулось, заработало, чтобы свершился ритуал. Когда коллекционная бона переходит из рук в руки, меняя владельца, происходит тот самый момент перераспределения и балансировки, позволяющий приблизить мир к равновесию. Разумеется, это мелочи, незаметные колебания – но даже и они могут попасть в резонанс и оказать решающее воздействие на могучие процессы, о которых большинство не догадывается вовсе, а полную их картину не представляет себе никто.
Виталий Ильич счастлив. Рассматривает новое приобретение, влюбленно щурясь на солнце сквозь близорукие очки. Я прячу полученную от него сумму в карман, не пересчитывая: наша миссия с годами вырабатывает великолепное презрение к деньгам как банальному средству платежа.
Тем временем подходят и другие, свои, проверенные люди. Здороваются, рассматривают новоприобретенную бону Виталия Ильича, высказывают суждения о ней и на общие темы.
– Вы слышали? – вдруг спрашивает один. – Они ее готовят. Уже скоро.
Порыв ветра гонит по гравию сухие листочки, кричат дети, шумит дорога за углом, – и все эти звуки перемалывают, стирают в порошок, втягивают в себя то длинное слово, которое он только что произнес.
* * *
Танин жених не считал себя вправе потерять их из виду, и вскоре «вольво» начала сильно усложнять ему жизнь. Пришлось припарковаться в неположенном месте и сбежать, не дожидаясь неприятностей.
Таня и блондин успели уйти далеко, он еле догнал их, свесив набок пересохший язык. К счастью, в конце парка, возле клумбы, они уселись на лавочку, хорошо просматривавшуюся из-за живой изгороди. Конечно, на него, присевшего за кустиком, косились с явными подозрениями, но Танин жених сделал вид, что вполне цивильно ищет оброненные ключи.
Блондин держал Таню за руку. Вернее, это она сжимала зачем-то пальцами руку блондина. Что-то ему говорила, длинное, без единой паузы на ответ. После чего они встали и снова пошли.
Кстати, жениха Тани звали Артем. Но ей не нравилось его имя.
Он как раз вылезал из-за изгороди, когда мимо, прямо по дорожке парка, прогрохотал микроавтобус, на трапециеобразной заднице которого маячила знакомая всей стране квадратная единица – эмблема телеканала. Выбравшись, столкнулся лицом к лицу со старушкой, прошипевшей что-то возмущенное про совесть; Артем не понял, относится ли это к телевизионщикам или к нему.
Он снова припустил бегом и догнал парочку в критическую минуту: они как раз садились в пойманную машину. Таня договаривалась с водилой – в знакомой и всегда возмущавшей жениха позе, изящно изогнув поясницу и выпятив задницу, что в этих ее диких босоножках и лосинах выглядело совсем уж запредельно. Договорилась, села назад, к блондину, и хлопнула дверцей. О том, чтобы вернуться к «вольво», не было и речи. Как только они отъехали, Артем тоже бросился голосовать, но, конечно, потратил на это куда больше времени.