А перед самым нашим отъездом, умерла моя двоюродная бабушка. Последний день мы провели в трауре, среди рыдающих родственников и могильных плит. В сборах я принимал сомнительное участие: перекладывал вещи с места на место, терял и долго искал, находил и снова терял, вынимал из чемодана то, что уже было положено туда, потом снова туда клал. В общем, каким-то чудом, несмотря, на все мои усилия, Лене удалось собрать багаж.
Огромные тучи со всех сторон сжимали крошечный город. Тоскливо стучали колеса чемодана по брусчатке предрассветной улицы. Мама казалась как никогда печальной. Всегда, когда мы прощались, приходила страшная мысль: а не последний ли это раз? Однако теперь он звучал как-то особенно тревожно.
Нас ждал мрачный неуютный Питер, а в нем еще более мрачная и неуютная неизвестность: мне нужно было закончить диссертацию по Льву Гумилеву, которую толком и не начал, пройти практику, добыть денег, поскольку после Праги мы остались фактически с пустыми карманами, найти новое жилье. И при этом черная гадость все сильнее заполняла душу. Бесконечные угрызения совести и сожаления об упущенных возможностях.
Был еще один знак интересный для понимания дальнейших событий: во время последнего приезда в Зеленоградск я захлопнул велосипед на замок, а про ключ совсем забыл, пришлось бегать по всему городу за щипцами и перекусывать, повезло в одном, что замок был некрепкий.
Этот катафалк не остановить…
Поезд давно перестал быть для меня тем, чем был в детстве или во время первых поездок с Леной в большую Россию. Тогда он казался волшебной стрелой, рассекающей время, вырванным из занудного физического континуума пространством, где под равномерный стрекот колес непрестанно рождались контуры долгожданного будущего. Большие мечты, от которых щемило сердце. А, во время ночной остановки в Белоруссии, звездное небо казалось каким-то особенно огромным, зовущим в свои беспредельные вибрирующие глубины, и словно поющим древнюю песню, известную еще младенцу-старику в зимней коляске.
«В поезде ты как будто падаешь в затяжной обморок, в некое безвременье, где нет прошлого и будущего, старых ошибок и их последствий, местом, где можно все начать сначала» – что-то подобное говорила Леночка.
В этот раз все было не так. Теперь поезд стал для меня мрачной тюрьмой, гигантским катафалком, неумолимо приближающимся к месту окончательного суда, а вся его прошлая романтика стояла с немым укором перед недостойной душой, замаравшей свои, когда-то белые, одежды. «Ты помнишь, какими прекрасными были, теперь это небо заполнилось гнилью. По черному космосу шел караван. Он шел, исчезая, сквозь звездный туман…» – поется в одной моей старой песне, навеянной творчеством группы «Комитет Охраны Тепла». Мое внутреннее небо действительно затянуло гнилью, и было похоже, что уже навсегда.
«Буду ли я прощен?». Старичок не ответил. Если бы, если бы можно было все перемотать назад и переделать. Но время неумолимо неслось вперед. Раньше казалось, что всегда есть выбор, что в той или иной ситуации можно было избрать тот или другой путь. Но при взгляде назад становилось понятно, что путь был только один – ведь все причины и следствия намертво сцеплены. Это принцип ряда. Вся жизнь как цепочка ошибок – чем дальше, тем хуже – как катафалк, стремительно несущийся в бездну.
Одно предательство неизбежно влечет другое, это та самая кармическая паутина, о которой говорил тогда Птица. Я пытался вспомнить хоть один хороший поступок, сделанный за свою жизнь, но тщетно – насколько хватало памяти, все было намертво схвачено – глупость цеплялась за глупость, грех за грех, и цепочка эта уходила куда-то в беспросветную мглу. Казалось, что я всю жизнь плыл по течению, сам того не зная, выполняя некую страшную программу. Ведь каждое действие несло свое следствие. «Потому что, Андрюша, все упирается в мотивацию» – словно надпись на немецком кладбище маячат строгие слова философа.
Поезд остановился. Белорусское небо, прежде прекрасное и бездонное, было похоже на надгробие, некогда так заманчиво шелестящие звезды теперь напоминали вколоченные намертво гвозди. Было душно, вся реальность казалась гробом, закопанным очень глубоко, из которого мне уже никак нельзя было выбраться. Да и куда убежишь от себя?
Каждый неправильный поступок, каждый неиспользованный шанс, оставляли гнойные раны в душе – что-то подобное я переживал во время прошлогодней поездки в Питер, но тогда угроза прошла мимо. Сейчас надежды на это было мало.
Снова и снова возникала сцена с жуком. В июле, во время велосипедной прогулки по Куршской косе я наблюдал странную картину: блестящий жук отчаянно барахтался в паутине, пока паук со зловещей уверенностью стягивал сеть. С каждым движением паука силы жука ослабевали, и, казалось, исход битвы предрешен. Возникла мысль: может быть, стоит помочь жуку? Но тут же ее перекрыла другая: зачем вмешиваться в кармические взаимодействия? Пусть все будет по мудрым законам природы. И вдруг жук, сделав какое-то титаническое движение, разорвал свои узы. Ошарашенный паук, по-видимому, еще не мог поверить произошедшему, в то время как героическое насекомое, сидя на цветке, торжественно потирало лапы. И вот, как ни в чем не бывало, оно величественно взмыло и растворилось в небесной глади.
«Так и душа, так и душа, наверное, может порвать кармическую паутину. Но после того, как я отказался помочь жуку, мог ли я сам рассчитывать на помощь свыше?»
Черный Петр приближается
Наконец наше мрачное путешествие подходит к концу – нас встречает не менее мрачный Петроград. Бездонная затягивающая и пережёвывающая миллионы судеб дыра, частично принадлежавшая загробному миру, если верить поэту Андрею Белому. Мертвой удавкой стягиваются кольца окружной, словно капельницы над беспомощным телом торчат черные трубы, будто некое загробное пространство проплывает Купчино. Там, где-то вдали, нас ждет серый многострадальный дом, в котором через какой-то месяц произойдут невообразимо чудовищные события. Стремительно проносится источающий даже летом мертвенный холод Обводный канал, за ним красный дом с впалыми окнами-глазницами, застывший в страшном нечеловеческом крике, словно увидевший нечто такое, что невозможно пережить
В столовой на Витебском вокзале я вручил Лене картонную тарелку и попросил записать мои хорошие качества. И вот что она записала:
1) Честность
2) Ум
3) Смелость
4) Доброта
5) Искренность
6) Глубина
7) Сострадательность…
Каждый пункт был похож на издевательство. «Да что же это такое? Похоже на то, что она пребывает в каком-то параллельном мире, будто бы все эти четыре года она жила не со мной, а с выдуманным ею человеком».
С вокзала мы отправились в Купчино, на квартиру к Ивану Лернеру. В первый наш приезд в Питер, мы познакомились с одним из представителей антропософского общества – еще в 60-х он подпольно издавал переводы доктора Штейнера29, странного философа предлагавшего точное научное знание о духовном мире30. За эту пропаганду он вскоре был вызван в КГБ и изгнан за пределы города. Иван представлял собой типичного питерского интеллектуала, из тех, чей портрет можно было нарисовать так: крошечная коммунальная квартира, и книги, книги, книги, насколько хватает глаз. И вот то крохотное пространство, что остается без книг – это и есть питерский интеллектуал. Таким был Лернер – вся его жизнь, как статуя, высеченная из великих истин – сплошные нравственные принципы, никакого эгоизма.
Станция Купчино, путь под мостом, бензоколонка, школа, серая 10-этажная коробка за зеленой полосой, старенький лифт, 10 этаж, сложная комбинация замков и вот мы снова в этой квартире! Год назад мы с нее начали свою одиссею по Питеру, сменив 5 мест и теперь снова вернулись сюда. И вот нас встречает знакомый типографский запах. Куда не кинешь взгляд, тянутся книги, сотни, тысячи книг. Еще недавно это было бы для меня раем, но теперь книги вызывали тревогу. Эти тексты напоминали омут, в который можно было ринуться с головой и уже никогда из него не выбраться.