Немного отдышавшись, Отец спросил:
–А от СПИДа лекарство уже изобрели?
–Да давно уж. Так не при тебе его нашли, что ли?– Удивилась Суся.– Сегодня это как простуда. Правда, им уже давно никто не болел. Извели его, как малярию.
Разделав рыбу и засыпав ее солью, Отец с Мормоном пристроились к столику, где их уже поджидал подвыпивший и смотревший на мир одним глазом Пиначет.
Алкоголь– удивительная вещь. Когда он находится в бутылке, он не радует душу. Стоит ему привязаться к компании эритроцитов, которые всегда бегают кучей, начинает сужаться поле зрения. В итоге мир видится сквозь маленькую точку и наутро просто невозможно вспомнить все детали, которые было видно сквозь нее.
Пиначет сосредоточился на Сусе. Выждав некоторое время, он стал пытаться перелезть через стол к ней, опрокинув при этом всю рыбу на землю. Суся заботливо приняла несвежее тело и расположила его у себя на коленях.
–Заберешь ее к себе?– Сказал Отец Мормону, кивнув на Нюру.
–Ну ее к лешему. Скажи Басмачу, чтоб он ее к тебе не пускал, да и все.
–Так она виртуальная.– Шепнул Отец.
–Так еще проще. Сотри ее, чего ты на нее смотришь? Хоть и смазливая, а дура, еще поискать такую надо.
–Басмача боится, как смерти от пиявок.– Сказал Отец и ухмыльнулся.
–Чего ты про меня там плетешь?– Недовольно проворчал Басмач.
–Слишком много чести о тебе говорить, ты же глупый.– Улыбнулся Отец.
День Басмач сделал жаркий. Маленькие облака лишь на короткое время скрывали палящее солнце, да ветерок приятно обдувал разгоряченные негой тела.
–Уф,– сказала Суся,– я вспотела, как шлюха в церкви.
–Суся, слушай, давай ты ко мне свою подругу приводи, здесь винишка попьем, познакомишь нас.– Очнулся Отец. Незнакомка не давала ему спокойно пить пиво.
–Какую ты подругу собрался сюда привести?– Надула губки Нюра.– Ты же меня любишь.
–Басмач, иди-ка сюда,– Отец наклонился к другу.– Слушай, Басма, сотри ее на…, достала она меня. Тут еще одна девочка наклевывается, а Нюра здесь будет лишней.
–Да вот тут не угадал ты. Будешь с ней всю жизнь маяться. Я вот возьму еще, да ваш брак зарегистрирую. Будет тебе тогда и девочки и пиво… Не будешь меня слушаться.
–Басмач, Христом Богом тебя молю.– Взмолился Отец.
–Не пожалеешь?
–Клянусь твоим здоровьем!– Перекрестился Отец.
–Ох, и добрый я сегодня,– потянулся Басмач. Нюра вместе со своим стульчиком исчезла. Пиначет был немного удивлен.
–Куда она?– кивнула Суся.
–В небытие. Ну, как насчет твоей подружки?
–Легко.
Глава 9.
Прошел уже целый месяц. Чертовски приятный месяц. Удивительное дело, когда человек чему-то рад, время летит, как раненый олень. Не остановить его и даже не замедлить его бег ни на мгновение.
–Я люблю тебя.
–И я тебя люблю.
–Я первый сказал.
–Я первая подумала.
–Мы уже не ссорились неделю… Здорово.
Рыжая кивнула. Мягкий пушистый снег медленно ложился на ее каштановые локоны, обнимал и целовал плечи. Отец не ревновал. Он будет жить вечно, а эти глупые снежинки ровно столько, сколько их будет помнить Отец.
Они, держась за руки, медленно прогуливались по любимому городу. На ней была длинная несуразная каракулевая шуба и не менее несуразная шапка из черно-бурой лисицы, из под которой, собственно и лились ее каштановые локоны. И похожа она была на огромную хитрую лисицу, с которой нечаянно содрали шкуру и облачили в ягнячье. Мимо них молчаливо проплывали серые многоэтажки, из окон которых лился призрачный желтый свет. Угрюмые, согбенные нелегкой жизнью, поодаль стояли гнутые фонари, бескорыстно даря прохожим тусклые пепельные лучи. С неба валил снег. Он с легким шорохом трогал их лица, и так же шурша, падал на уже наметенные сугробы. Он хрустел под ногами и, казалось, был недоволен, что вечную влагу так неуважительно попирает эта влюбленная парочка, однако он поддавался, оставляя на себе следы двух пар ног. Он исподлобья смотрел на удаляющихся людей, зная, что они к нему когда-нибудь вернутся с поклоном. Черное небо казалось еще чернее от тусклого света фонарей и желтых глаз– окон.
–Давай с тобой не будем никогда ссориться?– Отец посмотрел на свою подругу, искренне надеясь, что так оно и будет.
Рыжая опять кивнула. Она сегодня была молчалива. Отец знал, что в жизни каждой женщины наступает момент, когда она перестаёт разговаривать. Иногда это случается в постели, иногда в гостях, или во время разговора. Но тут, казалось бы, всё понятно. Это значит, что она подумала, что ты сморозил какую– то непростительную чушь. Но то, что кажется женщине, не всегда истина. А иногда женщина перестает говорить просто так, ни с того, ни с сего. В этом то и состоит великая и неразрешимая проблема. Здесь черед мужчины. Тут он должен сам догадаться, почему она замолчала. Но когда это случится, нельзя выходить из себя. Это не поможет, а только разозлит ее. А дальше будет весь привет и танец с саблями в исполнении Хачатуряна. И пусть не введет в заблуждение на первый взгляд невинная внешность женщины. И будет казаться, что уже все позволено, и скоро придет счастье, которое решит все проблемы. Ни чего подобного. Если не дай Боже, Великий и Милосердный, всё-таки забыть об этом, на арене не замедлит появиться сила воистину несметная. И имя этой силе теща, но об этом после.
Они прошли мимо розового дома с обшарпанными стенами, изрисованными цветными мелками какими-то мальчишками. Венчала дом серенькая крыша, в которой навеки поселились несметные стаи голубей. Там в углу, на первом этаже светились заветных четыре окна, подернутые незнакомыми шторами и инеем. Отдавая дань моде, окна были наряжены в черного цвета нелепые стальные решетки. За стеклами мелькали незнакомые силуэты, раздавался тихий плач ребенка.
–Тут я жил, вот здесь,– палец Отца ткнул в окна на первом этаже.
–Так здесь здорово, тихо… – Рыжая мечтательно закатила глаза.
Отец вспомнил те незапятнанные мирским по-детски долгие дни. Казалось, здесь кричали сами стены: время, стой, черт тебя дери, стой твою мать. Стой, не смей смеяться над нами… Над ними… Над теми…
Отец помнил, как он мальчишкой устраивал здесь драки с местной шпаной, как выгуливал свою собачку, в которой роста было на порядок меньше чем визга. Она гавкала, словно ее терзали бесы, чем несказанно смешила мальчишек и вводила в исступление окрестных старух. Помнил, как в кустах палисадника устраивал бои на рогатках…
Ее голос прозвучал как издалека:
–Пошли уже,– Рыжая повела плечом.
–В дом хочешь?– Не понял сначала Отец.
–Да нет, домой.
–Да ты чего? Мы же только пришли. Покажу тебе, где я рос, погуляем еще…
–Чего-то я не в духе.
–Да сейчас я тебе брата своего покажу, с мамой познакомлю. Здорово будет, погоди… – Отец остановился. Рассчитывая на неподдельный живой интерес от Рыжей, он не ожидал увидеть в ее глазах оленью тоску.
–Ну потом, как-нибудь… – Рыжая захлопала глазами.
Как много в этом мире сделано не так только потому, что на все это смотрели огромные непонимающие глаза. Бездонные омуты зрачков смотрели на пылающий Рим, на разоренную Трою, на руины Москвы… В огромных и непонимающих глазах отражались тысячи исковерканных судеб, порушенных городов, еще больше горя и насилия. Огромные и глупые глазища способны нести не только умиротворение и теплоту семейного очага, но и великую разруху, озлобленность и непонимание. Тем хуже для мира, если эти глаза украшены красным платьем. Понимание и созерцание мира сводится к красному платью и бездне черных зрачков. Несколько мгновений в обществе с огромными глазищами могут в корне разрушить устоявшиеся принципы и традиции, не говоря уже о судьбе, карьере и будущем. Почти всегда самые великие дерзости совершаются ради этих красивых глаз, дабы на себе ощутить их прикосновение, пусть не всегда понимающее или одобряющее, но лишь бы ощутить. Осознать, что тебя увидели те же самые глаза, которые видели великие подъемы и великие падения, смерть, разруху, боль и горе. Пусть эти глазищи тебя не поймут, пусть, даже, осудят, однако понимание того, что они остановят на тебе свой взор, подвигает каждого делать все большее: спалить Рим, подтолкнуть и без того шаткий мир к пропасти небытия, заставить вертеться Землю в обратную сторону, истребить всех гадов земных, потушить солнце, разворотить вселенную, но только чтобы тебя заметили эти непонимающие, бестолковые огромные глазищи. И хочется еще большего. Больше разрухи, больше горя, больше непонимания, если тебя они не видят. Взгляните, огромные глазищи: в вашей ли воле остановить всю несправедливость, ведь вы прекрасны, хоть глупы порой, но все же прекрасны? Неужели красота не спасет мир?