Но мной, в отличие от вас,
любима
Родина.
эпитафия К-ву
Это тело пятый год на просвет,
истончала кожа: душу видать.
В дырах-пролежнях несчастный поэт.
Избавление от мук – благодать…
Алкоголь по меркам космоса – ноль,
но у каждого своё божество.
Цементируя планету Алголь,
через горло хлещет в сердце раствор.
Право слово, православным – не мёд
жить достойно и вообще, просто жить.
Еженощно люд по будням поёт,
а по праздникам тоскливо блажит.
Посрывались, будто во́роны с мест,
доброхоты, что твои дикари.
Раскачали да и вынули крест,
не заметив, что поэт воспарил.
А в отсутствии талантливых – швах.
Что ни делай: всё едино – кранты.
Столько грязи накопилось в умах,
и ругательства – совсем не латынь…
Херувим в конце концов осерчал.
Бестелесный, всё ему нипочём:
по коленям, головам да плечам.
И махнул крылом: «Гори всё огнём!»
Может быть не так и худо вокруг,
Да и все мы не настолько плохи?
Может быть…
Но разрывается круг.
И разносит сквозняками стихи.
отпущенное время для жизни среднестатистической
Месяц-пряник проявился,
крендель солнца – на закат,
бриллиантами Де Бирса
в небе звёздочки горят.
Прошмыгнёт судьба кометой,
а в итоге: только след.
Скоротечна жизнь поэта,
но на то он и поэт.
Поднебесное кадило
закоптило небосвод,
тьма ребёночка роди́ла.
Значит нет иных забот,
как стирать закат пелёнок,
отжимая облака.
Чай, на то он и ребёнок,
что беспомощен пока.
Отразился шар Вселенной
в глубине глазного дна,
океаны – по колено,
Андромеда холодна.
Искажённый мир в бассейне
галактической воды…
Возвышается над всеми
повелитель-Чернодыр,
тот, что дёргает за нити
одноклеточных землян,
как ослабит – мало прыти,
сразу чувствую изъян…
Не выдерживают ветки
груза яблок в сентябре.
Будет жить марионетка
меньше суток на жаре…
действие по спасению мухи, приведшее к трагедии
Билась муха головой о стекло,
словно дырку собиралась пробить.
То стремительно меняла наклон,
то сходила с постоянных орбит.
В глубине её сферических глаз
расслоился перевёрнутый год.
Может Бог простит и руку подаст,
ну а может быть и наоборот.
Мерно капала из крана вода,
под соседкою скрипела кровать.
А за мухой мужичок наблюдал,
любопытство не пытаясь скрывать.
Надавив ладонью створку окна,
вознамерился несчастной помочь.
Тихо ойкнула луна «всё, хана»,
как увидела свалившихся в ночь…
Где одним освобождение – грех,
заточенье богоизбранным – приз.
Человек поближе к Господу —
вверх.
Насекомое, возрадовшись —
вниз…
До… Евдокии Дозорной
Подожди, посиди, отдохни, не спеши умирать.
Что хорошего в тех коридорах с венками печали,
где пластмасса цветов неживой аромат источает,
где тоска поминальных обедов идёт на «ура».
Ты ж мечтаешь увидеть опять пробужденье весны,
с любопытством спросив «и чего она вновь отчебучит?»,
ухватиться, подпрыгнув, рукою за краешек тучи,
но сорваться с катушек в дурмане проблем новостных…
А сейчас не хватает дыханья, слова – в молоко.
На бескрайних просторах земли что-то стало мне тесно.
Все нули-колобки с дрожжевого, нехитрого теста
раскатились по нынешним сказкам от лис да волков…
будем жить
Распогодилась с утра
жизнь,
заползает под забор
страх.
Балаганная моя
шизь
посылает всех вокруг
нах.
Собачонкой завилял
хвост,
дарованиям – пятак
в день.
Искажается значок
«ГОСТ»…
И такая, брат, везде
хрень.
Что ни дама, то всегда
треф,
подрукавная черна
масть.
Представляется валет:
«Лев»,
но левреточна его
пасть.
Вдрабадан напьётся мой
гном
и расплачется: «Прошу,
верь.
Дело, видишь ли, мой друг,
в том:
подыхает от тоски
зверь»…
Если мера, значит есть
«сверх».
Как мести, так из избы
сор.
Предыстория беды —
смех.
Подготовленный топор
скор.
По прогнозам: огурцов
таз,
а фактически – сплошной
хрен,
Никудышный я, видать,
ас:
самолётик мой даёт
крен…
Будем жить да коротать
век,
обустраивая свой
кров.
Хватит каждому голгоф,
мекк,
справедливости, любви,
слов.
антивосьмимартовское
То сгораем в аду, то по маковку снегом завалены.
Не спасает пред Богом сиянье златых куполов.
От небесного жара кресты в пупырях да окалине,
и рассеяно всяких дурёх по России полно.
На слонах да китах балансирует сфероподобное.
Держит палец на кнопке спокойный, седой исполин,
не давая зачахнуть планете, войною раздолбанной,
охраняя беспутных, наивных, смешных магдалин…
А когда я подохну (увы, непременно подохну) —
обручальное золото хитрый Сатурн приберёт
и мороз неожиданно выложит вензель на окнах:
«Соляными столбами по горло насытился Лот».
В том кольце неспроста зашифрована мудрость начальная:
всё однажды, я верю, вернётся на кру́ги своя.
И в решётке Вселенной, что ширится вглубь нескончаемо,
образуется,
выдержит,
выживет
наша семья.
ощущения
Это детство никогда не воро́тится:
растворилось в тишине навсегда.
Повзрослевшее лицо Богородицы
опечалилось по прошлым годам.
Где пути-дорожки – тропочки млечные:
бесконечность ожиданью подстать.
Вспоминая, пляшем в стужу от печки мы,
а желательно бы к печке плясать.
Если ангелы хитро́ морщат рожицы,
значит могут бесенята чихнуть.
Я не кожей – лягушачьей подкожицей
ощущаю одиночества суть.
Снова осень непогодою хмурится,
протоптали небо тучи-слоны.
Отразился в перевёртыше улицы
подзаветренный огрызок луны…
То тревога засосёт вдруг под ложечкой,
то судьба опять нажмёт на пробел.
Кто-то рад бы помереть, да неможется.
Кто-то рад бы, да не смог…
Не сумел.
привиделось
За шорохом мистики – явь геральдических снов
под этой старинной, потрёпанной веком подкладкой.
И шёпот из прошлого: «Герцогу тоже не сладко,
скорбит бедолага о сносах невинных голов»…
Ударив ногою по фалдам пурпурных гардин,
возникнет фарфоровый слон в половинчатом замке.
На фоне линялых ковров не вполне импозантно
потянется с хрустом. Вздохнёт, что остался один.
А шестеро братьев… Какие таскают столбы?
В каких государствах катают причудливость шара?
Одна лишь надежда: в Египте предложат кошары.
Но что им Египет? В Калькутте не хуже бобы.
Измерив площадку паденья канатным жгутом,
на место пророчества кинем ватин да солому.
А кто на щите? В основном всю войну под столом мы,
в тиши будуаров салонных поём не о том.
И снова за ту же подкладку проникнет стилет.
И снова в крови родовые щиты и доспехи…
Достанется сладкое детям, мужьям – на орехи…
И снова рванёт из гуся самописку поэт!
под Нарынскою рекой…
Я спускалась с высоты.
Но не чинно и вальяжно,
надувая щёки важно
в рассужденьях непростых:
от удара кулаком
вниз летела
кувырком.
Облетала край земной.
Но не гордо облетала:
крылья двигались устало.
Пахло в воздухе войной.
Приземлилась на баржу,
разлеглась на ней
и ржу.
Подняла со дна кувшин.
Так надеялась на чудо,
только джинн не шёл, паскуда,
впору голая пляши.
Боль теснит младую грудь.
Может снова
утонуть?
Мысли путались в башке.
Чемодан распаковала,
вынув крест и одеяло,
Крым сменяла на Бишкек.
Может глупо, как всегда,
убегаю
без следа?
Выгнул спину горизонт.
В блёстках звёздочек-окалин
стал гротескно-вертикален,
солнце рухнуло в газон.
И нарушило покой
под Нарынскою
рекой…
эпиграф
Счастье подобно бабочке. Чем больше ловишь его, тем больше оно ускользает. Но если вы перенесете свое внимание на другие вещи,
оно придет и тихонько сядет вам на плечо.
(В. Франкл)
Было бы всё так просто: накрыла б сачком.
Счастье подобно бабочке? Что-то сомнительно.
Кто-то его разбазарил на шумных митингах,
кто-то, запнувшись о счастье, упал ничком.
Что этот Виктор Эмиль, тот, который Франк,
знает о счастье в российской, безумной глубинке?
Там, где срываются в пляс и бузят на поминках,
пишут записки кассиры: «Пашла ва банк».
Счастье не сядет на за́мершее плечо.
И не пытайся застыть монументом тоскливым…
Милая бабочка, ты уж, родная, прости нам
все прегрешенья. И снова включи отсчёт.