Я поэтесса в Малых Попыхах.
Здесь предаются всяческим порокам.
Лавина греховодного истока
находит отражение в стихах.
Сгорают свечи, тают на глазах.
Глаза болят. Зато душе комфортно.
Не рифмы вылетают из аорты —
несвежий ростбиф просится назад.
случай на таможне
Я в России не нажил хоромы-палаты
И оставил в ней всё, что ценить не отвык,
Но приехал в Америку очень богатым,
Потому что привёз в неё русский язык.
Нас в таможне рентгеном светили устало,
Но «светилы» не поняли наверняка:
Мы вывозим, о чем умолчали Уставы —
Бриллианты родного навек языка.
(авт. Семён Кац)
Вперил таможенник взгляд в мониторы.
Как на ладони дорожный баул:
водка, кальсоны, бумажник и тора,
травы российских, лекарственных сборов,
термос, газета, икона, Red Bull.
Сумку отставив, меня для рентгена
стали готовить, раздев догола.
Может узрели в еврее агента?
Ищут наркотики?.. Милые, хрен там!
Жрать эту гадость – утроба мала.
Впалою грудью налёг на пластину.
«Плиз, не дышите. Замрите, камрад».
Эти секунды – не сутки, вестимо,
только таможенник, молвит, скотина:
«Где же брильянты? Один только мат».
лесные заметки
Тишь вокруг…
Лишь на маковке ели,
не сидится спокойно дрозду.
(авт. Нина Павлова)
Ароматами чаща дурманит.
Городским этот кайф невдомёк,
как приятно в лесной глухомани
затянуться, присев на пенёк.
Будто в сказке: болота да топи,
шебуршатся жуки под корой.
Не сидится дрозду – шило в жопе.
А иначе сказать – геморрой.
КрУжат в небе забытые стерхи:
«Где ты, Путин? Где наше жильё?»
Тишь вокруг… Только чавканье сверху:
там на маковке кто-то жуёт.
ничего себе, слетали на Гавайи
Реальные картины рая,
а фрукты – просто благодать.
Банан и манго, и папайя,
уже отведала штук пять.
Пьяны любовным эликсиром,
к утру вернёмся в домик свой,
Но спать не даст звучанье лиры,
строка ложится за строкой.
(авт. Галина Римская)
Мешают спать не звуки лиры,
не шум прибоя рвёт покой.
Цель посещения сортира —
строка выходит за строкой.
Эх, голова моя тупая,
чем твой желудок увлечён?
Всё дело, видимо, в папайя.
А пять бананов не при чём.
ужин с котом
Бокал кьянти, фужер «Мадам Клико»,
И будет все уже не так ужасно…
Тебе, мой кот, налью я молоко,
Что ж, выпьем, чтобы жизнь была прекрасна!
Потом с тобою ляжем на диван.
Ты приласкаешься, и, как бы между прочим,
Из-за стены соседский доберман
Нам пожелает громко доброй ночи.
(авт. Марина Яблочкова)
Случайно перепутала бокалы.
В итоге – кот наяривал «Клико».
Я молоко задумчиво лакала.
Так сладостно пьянило молоко.
Под утро мы нажрались до усрачки.
Обнявшись, в койку плюхнулись вдвоём.
Кот за гитарой слазил на карачках.
Лежим в постели, курим и поём.
Неблагодарный слушатель и зритель,
сосед за стенкой Изя Доберман,
кричал визгливо «суки, прекратите
кошаче-человечий балаган».
отметины провинциальных поэтов
Провинциальный – видно, классный, —
Так о поэте я сужу.
Не раз, не в суете напрасной
Его я взглядом провожу…
Вглядитесь же и вы поближе:
И с близи можно увидать:
Такой же, как Есенин, рыжий,
Печатью – божья благодать.
(авт. Светлана Груздева)
У городских в избытке спеси,
зазнайство прёт из всех щелей.
А мне милей крестьянский месседж.
Амбре навозное милей.
В деревне жизнь не дольче вита,
стихи разносит по полям.
Поэты с блИзи все размыты.
Большое видно издаля.
Стать поэтической натуры
со школьной парты помню я:
ах, Пушкин – хлопец белокурый.
Есенин – сызмальства черняв.
безутешное горе
Не открывается Стихира…
Как это горько для поэта!
Она – моя святая лира!
Она – к читателю карета,
На ней к людским сердцам дорогу
Сквозь паутину интернета
Я проторила понемногу,
Спасибо Кравчуку за это!
(авт. Зинаида Березина)
Не открывается Стихира!
Да как же так, да что же это!?
Что срифмовать теперь к «сортиру»
второразрядному поэту?
Как благодарна Кравчуку я
за то, что выделил корыто.
Так почему ж, какого хуя,
моё пристанище закрыто!?
Но даром время не теряя,
сходила в баню, между прочим.
Сложила доски у сарая…
А там, глядишь, откроют к ночи.
опознанный, летающий объект
И захочешь сказать, что-то мне из разряда вон пошлого
Не решишься промолвить и вслед полетит не балуй!
(авт. Есения Подольская)
Познакомилась я с мужиком из разряда вон глупого.
Про меня ж говорят: «Из разряда вон умных людей».
Ой, позарилась, бабы, на стать жеребца и на круп его.
Обманул, обокрал, обожрал, испарился злодей.
А когда мы с ним жили, познала сполна эти «прелести».
Каждый день: «накорми», «напои», «расстегни» да «разуй».
То прикажет, сатрап: «Слышь, Есения, живо постель стели»,
то швыряет прицельно в меня свой большой небалуй.
стихоприродный коллапс
Он селезнем плавал по потной бабёнке, Нырял с головою в оживший вулкан. Гремела посуда в убогой хатёнке
И лаял надрывно ревнивый Полкан.
От зависти месяц повесился всуе
На туче, пролившейся ночью дождём.
А в форточку ветер заботливо дует
И волка морского ласкает путём.
(авт. Алексеюшка)
Как селезень глупый по потной бабёнке
он плавал, не ведая страшной беды.
Напрасно Полкан надрывался в сторонке,
почуяв момент закипанья воды.
Да, были сейсмологи, видимо, пра́вы:
взорвались фонтаны глубинных пород
и вылезла первая порция лавы.
И селезень крякнул: «Спасайте народ!»
Ревела бабёнка в убогой хатёнке:
«Рогатый повесился всуе… Беда!»
Чужая судьбина – сплошные потёмки.
Залаял Полкан: «Ухожу навсегда!»…
А ветер протиснувшись в форточку боком,
грудь волка морского ласкает путём.
И всё бы неплохо, но так одиноко
болтался тот месяц под летним дождём…
молочная неожиданность
…Шагаю вперёд, запахнула пальто.
Нельзя, но хочу. Так что руки в карманах.
Шагаю, а кажется мне, что лечу.
Я – это я, несомненно, другая.
Ты снова, как прежде стучишь молотком. И лестница наша почти что готова.
Дорогу пометила я молоком,
оно из кармана закапало снова…
(авт. Натали Никифорова)
Бабы, беда – проклятущий цистит.
Хочу, но нельзя: мостовая проспекта.
Опережая, желанье летит:
скорей бы в заветную дверь туалета.
Руки засунув в карманы пальто,
скрипела зубами: «Терпи, дорогая»…
Зря перед выходом села за стол
и выпила сдуру стакан молока я.
Тот терпелив, кто становится злей.
Шалишь, не возьмёшь, добегу, дохиляю!
Чёрт с этой лестницей, мне бы под ней.
Пока недостроена – сяду я с краю.
Слышу, как бойко стучишь молотком.
В подъезд ускоряюсь прыжком с парапета…
Не удержала: пошло молоко…
Так странно: не белого – жёлтого цвета.
эротическая идиллия
Горела свеча и воск на скатерть капал-
Стояли бокалы с недопитым красным вином, Мужчина женщину обнимал и нежно лапал-
Запахом страсти и духов был полон дом.
Открытое окно и платье упало на пол, — Страсть влюблённых позвала на кровать, Котёнок на полу ковёр волнуясь царапал-
Женщине время, несколько раз «умирать».
Возбуждена кровать, с беспокойными жителями-
Тела обнялись и связались в частом биении,
Нежность возбуждающих ласк и тайны соития-
Никто, в этой схватке не знает снисхождения…
(авт. Пётр Лавренчук)
Смердело в доме чувственным амбре.
Мужчина, разошедшись, бабу лапал.
Открытое окно упало на́ пол,
недо́питое кисло каберне.
От страстных ласк хозяйки и самца
охреневал котяра белолапый:
волнуясь, дорогой ковёр царапал.
Ревнуя, ненавидел подлеца.
Все были в возбуждении. Клопы,
разнузданные жители кровати,
подглядывать любили в тёплой вате —
простая психология толпы.
А в это время оргия двоих
в биении достигла апогея:
закончил кот, мурлыча и робея.
Дошёл до точки. И поэт… И стих.
любовный кульбит
Ожило всё во мне, что было мёртвым
Трепещет нерв измученной души,
И я опять на ноги перевёрнут —
И снова жизнь пульсирует внутри.
(авт. Гражданин Великой России)
Я жил до восемнадцати изгоем,
на голову поставленный роднёй.
И долго рассуждал в тиши: «Накой им
страдать такой немыслимой хернёй?»
Состарился. На но́ги перевёрнут,
но часто снится детство по ночам,
когда ушами топал я проворно