– Вчера она прилетала на то же место. Она кого-то здесь ждёт.
– У неё свидание, – сказала я.
– Скорее, дуэль, – ответил брат.
– Точно, – ответил мой тоненький голос, но в голове пронеслась мысль: «Какая дуэль? Бабочка же девочка!»
Мы лежали на животе долгое время, бабочка беззастенчиво летала практически перед нашими любопытными носами. Мальчик резко вскочил, спугнув сказочную фею, посетившую нашу полянку.
– Ты что?
– Надоела она мне. всё, пошли, нам пора ехать.
Я встала немного разочарованная, но послушно, хоть и угрюмо, направилась вслед за бодро шагающим белокурым и загорелым братом. Кожа его из-за стараний летнего солнца стала почти чёрной, а волосы – наоборот, выгорели и стали почти белыми. Я звала его «Огонёк». Все звали его «Огонёк».
Мы зашли в дедову стайку, в которой уже давно не было никаких животных. Огонёк выгнал наш железный зелёный «Москвич» на педалях. Кожаное сидение вмещало двоих. Педали тоже, как раз было две. Она – мне, вторая – Огоньку. Мы уселись и поехали в горку. Солнце освещало нам путь и «Москвич» беспрепятственно, хоть и с трудом, выбрался за пределы двора. Он повез нас на заправочную станцию, где работала бабушка. Неожиданно огонькова педаль перестала работать.
– Ты что? – возмущённо спросила я.
– Я цветов бабушке нарвать.
– Тогда я пошла за печеньем, а то что ей есть там?
– Хорошо.
– Только ты без меня не уезжай.
– Уеду!
– Нет!
– Да ладно, я пошутил.
– Поехали вместе за печеньем?
– Нет, мама увидит, что мы из двора уехали. Ругаться будет.
– А как я у неё печенья попрошу?
– Скажи, Женьке вынесу.
– Она скажет: «Идите дома чай пить».
– Ладно, без печенья поедем. Цветов хватит.
– С ними, что ли чай пить?
Мы захохотали. За печеньем вернуться не решились. Сели в «Москвич» и погнали. Букет из ромашек и каких-то жёлтеньких цветов ехал с нами и торжественно молчал.
Вот мы и на финишной прямой – перед нами бабушкина заправка: большой белокаменный храм детства с таинственной тёмной комнатой, куда можно зайти только с фонарём. А ещё там есть комната, где много-много растений и стоит трёхметровый кактус. Настоящий. Как в пустыне.
– А я в пустыне был!
– Когда?
– В прошлом году.
– Врёшь.
– Нет.
– А я почему не знаю?
– А мама сказала никому не говорить. Через десять лет рассказывать можно.
– Врёшь!
– Не вру!
– Не врёшь. Обманываешь!
– Не хочешь – не верь.
– Ну и как там, в пустыне?
– Как-как. Песок.
– И всё?
– И кактус стоит большой. Трёхметровый.
– Зачем туда ездить, если у бабушки на заправке такой же растёт.
– Ты не понимаешь.
– Объясни тогда.
– Ты не поймёшь.
Мне стало обидно. Я прекратила жать на педаль. Огонёк не стал ничего спрашивать, просто начал жать на обе педали. Машина ехала. Я сидела надутая. Брат остановил «Москвич» и вышел. Я не шелохнулась.
– Что сидишь? Пошли.
Молчание.
– Ну и сиди, я пошёл.
Слезы начали вскипать на моих маленьких глазах.
– Да пошутил я про пустыню, пошутил! Никуда мы не ездили. Всё лето тут были, что не помнишь?
Мне всё равно было обидно.
– Ну прости.
– Мне обидно, что ты сказал: «Ты не поймёшь».
– А что я мог сказать, я же сам не знаю, что там в пустыне и зачем туда ездить, вот так и сказал. Пошли к бабушке.
Ночь №3
Большая дорога. Велосипед быстро-быстро мчит меня. Так тепло и солнечно, что я закрыла глаза и чувствовала пригревающие крылья солнца на щеках, несмотря на то, что ласковый игривый ветер старался скинуть эти крылья и заполонить собою всё вокруг. Золотистое летнее утро купалось в июльской сочной зелени и развевало вокруг себя парашютики добра, словно оно – одуванчик.
Дорога шла вниз, а впереди виднелся крутой подъём. До него было далеко и я наслаждалась беспрепятственным движением, маятник моей души внутри раскачался до такой степени, что стал невидимым и готов был уже раствориться в воздухе, но что-то задерживало его внутри, чтобы я смогла ехать и ехать и проживать этот полет.
Мои глаза познакомились с колосистым полем, почему-то оно было золотисто-пепельным, ярким и таким осязаемым, как я люблю. Из-за круглого поля выглядывало тёмно-синее небо, оно несло своё величие спокойно и гордо. Эта густая и лёгкая синева, словно вдохновенный взмах кисти, переставала сердиться на середине неба и перерастала в организованные припечённые снизу и обласканные солнцем сверху облака. Они лёгкой походкой шествовали по заспанному сутра небосклону, мягкому и всепрощающему. В той части небесного царства, где полноправно хозяйничало солнце, шутливо и легкомысленно кружились лёгкие белые облака-перья, опавшие с какой-то огромной белоснежной космической птицы. И весь воздух был плотным, нёс и кружил какие-то частицы лета, травы, неба, одуванчиков, деревьев, золотистого пуха и дорожной горькой пыли.
Старый красный велосипед с обшарпанной рамой и корзинкой нёс меня так, словно плыл по глади воды, а не ехал по асфальту старой трассы. Ветер игрался моими волосами и обнимал мои пальцы, вытянутые навстречу ему и приключениям.
Я неслась так быстро и легко, что ещё чуть-чуть и, кажется, могла бы взлететь. Поворачивала лицо солнцу, могла отпустить руль с полной уверенностью в том, что мой чудо-велосипед будет бережно нести меня в потоках Вселенной, и ни за что не даст земному притяжению оставить следы своих объятий на моём теле. Я была одна, и со всеми, каждой клеточкой себя чувствовала, как огромен мир и как динамично, словно на велосипеде с нескончаемой горы, движутся, живут клетки каждого человека.
Как души сообщаются друг с другом, преодолевая расстояния, принципы, обиды, неизвестность, стереотипы, сложности и даже полную безнадёжность. Они действуют как листва леса, что растёт по правую сторону от стремящегося в неизвестность старого красного велосипеда. Маленькие частички огромного дерева перешёптываются друг с другом, передают приветы соседним деревьям и показывают свою блестящую белую изнаночную сторону миру, чтобы и самим понять, какие они. Большие солнечные цепи обнимают каждый листочек отдельно и всё дерево целиком. Как любовь.
Ночь №4
Я открыла глаза. Наполовину. На этот раз я оказалась в автобусе. Яркий неуютный свет, полупустой салон. Жёлто-синие сидения, ярко-жёлтые поручни. Моя голова словно склеенная скотчем стеклянная ваза – болезненная, хрупкая. Она прислонилась к прохладному окну, запотевшему от дыхания. Шея и подбородок обмотаны шарфом, руки обмундированы в вязаные перчатки болотного цвета. Глаза так и не хотят открываться больше, чем наполовину, боятся пораниться ярким светом. Кажется, такой горит в морге, или на операционном столе.
Я засунула руки в пустые карманы. Деньги не захотели появиться там, даже когда я сняла перчатки. Ситуация была не из лучших и кондуктор вежливо, как взбесившаяся ворона, попросила меня удалиться из помещения. Да пожалуйста, только остановите автобус.
– Двери всегда открыты, выходите сейчас же.
– Прыгать мне, что ли?
– Вон отсюда!
Я встала с сидения. У меня были очень длинные ноги, и вообще, судя по всему высокий рост. Но себя я ещё не видела – как я выгляжу? Мне стало интересно, а в автобусе – скучно, и я решила прыгать. За окном было темно и слякотно. Вереница фонарей отражалась в блестящей, словно нефть, грязи. Я прыгнула. Встреча с землей оказалась не совсем удачной, ведь я не привыкла прыгать на таких длинных ногах, да ещё и с движущегося автобуса. Правая нога поскользнулась, по-приятельски подбила левую и устроила моему плечу внезапную встречу с обочиной дороги. Инерция, доставшаяся от благожелательного автобуса дала возможность телу прокатиться по земле всеми боками и благополучно остановиться на левом.
Я была ужасно грязная, ужасно. Заморосил дождь. Перчатки стали мокрыми и чёрными, а не болотно-зелёными. Руки сквозь них тоже запачкались, поэтому вытирать измазанные щеки не было никакого резона. Что поделать, я встала и пошла. Оказалось, что выпрыгнула я на мост. Большой, длинный и увенчанный двумя рядами фонарей: нижний излучал теплый, рыжий, сочувствующий мне цвет; верхний надменно изливал белый, просветлённый, но холодный, неуютный свет. Внизу мирно мокли рельсы и шпалы, никаких запоздалых или скорых поездов не шло, и, слава богу, никакой реки там не текло, это было бы последним ударом.