Дверь взвизгнула. Наружу высунулась серебристая тень, живое олицетворение черно-белых
призраков некогда мелькавших передо мной на экране (с тех пор прошла целая жизнь).
— Сюда никто никогда не поднимается, — проговорил древний-предревний старик.
— Никто?
— В мою дверь никто никогда не стучится. — Серебристые волосы, серебристое лицо серебристая одежда — все цвета поблекли за семь десятков лет, что он прожил в вышине под
скалой, тысячекратно наблюдая фантасмагорию, которая разворачивалась внизу. — Никто не знает, что я здесь. Даже я сам.
— Вы здесь. Вы Клайд Раслер.
— Правда? — На мгновение мне показалось, что он сейчас начнет обхлопывать свои подтяжки и резинки для рукавов.
— Вы кто? — Его лицо толчком высунулось наружу, как голова черепахи из-под панциря.
Я назвал себя.
— Никогда о вас не слышал. — Старик глянул вниз, на пустой экран. — Вы из них?
— Из покойных звезд?
— Они, бывает, сюда поднимаются. Прошлым вечером приходил Фербенкс.
— Зорро, д'Артаньян, Робин Гуд? Это он к вам стучался?
— Царапался. У мертвых свои трудности. Вам сюда или вы уходите?
Я поспешил войти, пока он не передумал.
В комнате, напоминавшей чунцинский похоронный покой, стояли направленные в пустоту кинопроекторы. Помимо пыли и песка резко пахло кинопленкой. Единственный стул находился
между двумя проекторами. Как сказал старик, к нему никто не ходил.
Я уставился на плотно увешанные стены. Там было прибито не меньше трех дюжин картинок, некоторые в дешевых вулвортовских[68] рамках, иные в серебряных; были и просто
вырезки из старых журналов «Серебристый экран», тридцать женских фотографий — все разные.
По лицу глубокого старика скользнула тень улыбки.
— Мои славные лапочки, с тех времен, когда я был ого-го.
Взгляд древнейшего из древних людей прятался за лабиринтом морщин, какими бываешь украшен в шесть часов утра, когда лезешь в холодильник за смешанным накануне мартини.
— Я держу дверь запертой. Думал, это вы недавно устроили вопеж у порога.
— Это не я.
— Кто-то там был. А больше никого не бывало с тех самых пор, как умер Лоуэлл Шерман.
— Два некролога за десять минут. Зима тридцать четвертого. Рак и пневмония.
— Никто этого не знает!
— Как-то в субботу, в тридцать четвертом, я, перед тем как пойти на футбол, катался у Колизея на роликах. Тут появился Лоуэлл Шерман, надсадно кашляя. Я взял у него
автограф и сказал: «Берегите себя». Через два дня он умер.
— Лоуэлл Шерман. — Обращенный на меня взгляд старика заблестел. — Пока вы живы, жив и он.
Рухнув на единственный стул, Клайд Раслер вновь смерил меня взглядом.
— Лоуэлл Шерман. Какого черта вы карабкались на такую верхотуру? Кто-то, бывало, и умирал по пути. Раз или два здесь побывал Дядюшка Сид, сказал «к чертовой матушке» и
построил большую аппаратную кабину на тысячу ярдов ниже, в реальном мире, если такой существует. Никогда туда не спускался. Ну?
Он заметил, что мой взгляд блуждает по стенам его первобытного приюта, по дюжинам вечно молодых лиц.
— А не хотите ли пройтись по этим когтистым бродячим кискам? — Он подался впереди ткнул пальцем.
— Ее звали Карлотта, или Мидж, или Дайана. Она была кокетливая испанка, бойкая кулиджевская «Деваха» в юбчонке до пупа,[69] римская царица прямиком из молочной ванны
Демилля.[70] Еще была женщина-вамп по имени Иллиша, машинистка Перл, теннисистка из Англии — Памела.