Там уже почти ничего не оставалось, сейчас допьют и разойдутся, и придется к тете Верочке идти, а не хочется! — Как же — не верить? Если не верить, то лучше и не жить тогда, а вон с обрыва в Дон кинуться!
— Нет здесь никакого Дона, — отчеканила Олимпиада. — Дон в Ростове, насколько я знаю. А верить во всякую ерунду — очень глупо. И мало того, что глупо, еще и вредно, потому что расслабляет. Поняла?
— Я ж не совсем дура, — пробормотала Люсинда. — Чего ж тут не понять-то!
— А раз поняла, держи!
И подала ей с этажерки книжечку, тоненькую, тверденькую, глянцевую. На обложке была нарисована какая-то трава, а на траве жук, похожий на соседа, Владлена Филипповича Красина.
Завидев жука, Люсинда заскучала и расстроилась.
У жука были усищи длиной почти как та трава — ну, так же не бывает, чтоб у жуков усы такие длинные! — и человеческие глаза. И глаз таких у жуков не бывает, у них вообще глаз не разглядишь, да и противные они, чего там особенно разглядывать!..
И автора она не знала — какой-то Михаил Морокин. Что за Морокин?…
— А про что это?
— Про что! — фыркнула Олимпиада Владимировна. — Про жизнь это, настоящую, человеческую, а не эти твои слюни с сахаром, которые ты обожаешь! Почитай, почитай, может, поймешь что-нибудь!
— Чегой-то я не пойму, — начала было Люсинда, но тут зазвонил телефон.
Дом был очень старый, построенный в начале прошлого века и — удивительное дело! — простоявший до века нынешнего. Все в нем было старое — стены, крыша и даже фонарь в палисаднике старый. И трубы старые, сипящие, кашляющие, хрипящие, как седой, толстый и одышливый пес Тамерлан соседей Парамоновых, и телефонные линии тоже старые, и ничего с этим нельзя поделать. Телефоны, черные, огромные, с пожелтевшими дисками и неудобными холодными трубками, были намертво прикручены к стенам в прихожих, и нет никакой возможности заменить их изящными, легкими, современными — монтеры в один голос говорят, что «линия не тянет»! И звонили они сумасшедшим заливистым довоенным трамваечным трезвоном, так что стены тряслись.
Олимпиада Владимировна вышла в прихожую, и Люсинда осталась одна.
Посмотрела на усатого жука, наугад открыла книгу и попала на то, как делают аборт, и как красными руками и холодными железками выковыривают из теплого нутра человеческое существо, и что оно при этом чувствует.
«Матушки родные», — только и подумала Люсинда Окорокова, у которой по спине пошел озноб и стало как-то тошно в животе. У нее было отличное воображение, и она очень живо все это себе представила, или Михаил — как его там? Она посмотрела на обложку, — да, Михаил Морокин и вправду был гениальным писателем?…
Когда вернулась озабоченная Олимпиада Владимировна, Люсинда сидела бледная и несчастная.
— Ты что? — мельком удивилась хозяйка, хотя ей уже было не до гостьи.
Позвонила начальница Марина Петровна и сказала холодным, как айсберг в океане, голосом, что ждет ее на работе.
Ничего хорошего не было ни в самом звонке, ни в айсберге, ни в том, что она ждет, ни в том, что позвонила она в восемь утра в субботу.
Все это вместе означало только, что начальница очень недовольна и что в пятницу вечером случилось что-то, о чем Олимпиада не знает, и это ужасно.
Впрочем, может, еще ничего и не случилось. Начальница любила неожиданно огорошить подчиненных своим неудовольствием, придумать проблемы и заставить их решать — просто чтобы не очень расслаблялись!
— Мне нужно ехать, — рассеянно сказала Олимпиада, прикидывая, что бы такое ей надеть. Никакого богатства выбора не было, за неделю все ресурсы исчерпались, все уже надевалось по крайней мере по одному разу.