– Всеволод Петрович, извините, но я слышал, что Владислав Алексеевич пытается открыть отделение не журналистики, а паблик рилейшнз, сокращенно «пиар». В академии экономики и права это было бы более уместно. Маркетинг и реклама там уже есть, следующий шаг – какой-нибудь экономический пиар.
– Андрей, посмотри, есть в моей бороде хоть один волосок не седой? Нет? Так уже много-много лет. Поздно мне эти словечки учить. Пиар, муар. По сути, это ведь всё равно журналистика! Экономическая, политическая – да не бывает таких! Так же как литература. Что, Лев Толстой, когда писал «Севастопольские рассказы», занимался военной журналистикой? Дудки! Он написал честную книгу о войне. И всё!
Всеволод Петрович еще немного повозмущался по поводу новейшего словаря, впрочем, я молча был с ним солидарен, а что касается пиара, я ведь сам до сих пор не понимаю, что это такое: гибрид рекламы, пропаганды, однобоких новостей и уговоров путаны на щедрую скидку оттого, что клиент сам по себе парень не промах?
– В общем, вот тебе номер Владислава Алексеевича – это прямой, не приемной, прямой, слышишь! – Всеволод Петрович протянул мне четвертинку стандартного белого листа с крупным своим, похожим на корни дерева почерком. – Телефон заешь где. Иди, звони.
Всеволод Петрович Сысоев – одна из самых известных фигур Российского Дальнего Востока – жил в небольшой двухкомнатной квартирке. Меньшую комнату занимал письменный стол со стулом и книжный шкаф, кресло для гостей, а также диван. Над диваном – коврик с серебряным кинжалом. Не понятно было только, как этот дед-богатырь на сим диванчике по ночам умещался… Впрочем, в доме Достоевского в Старой Руссе я видал в кабинете классика черный диванчик куда меньших размеров: на таком восьмиклассник, стоящий на физкультуре в середине шеренги, мог спать, только свернувшись калачиком… В большой комнате, зале, куда я заходил редко, был обеденный стол, тоже диван, на котором все время располагалась который год больная Екатерина Максимовна, была там еще польская стенка советских времен и телик, чуть ли не «Радуга» 1970-х годов.
Телефон стоял в миниатюрной прихожей, на узком столбике под овальным зеркалом.
«Ну и рожа и тебя, Ружин!», – подумал я. – «Прическа – мой дед Буденным был, из под чуба – лоб упертого, но слегка на саморефлексии, правильный полуовал скул – подбородка, правильность подчеркнута недавним бритьем, нос начинается как римский, а дальше славянская вздёрнутость и хищноватые ноздри, глаза – узковаты, но не узки, зеленоваты, но не зелены, еще с огоньком, но уже далеко не юношеские. И вот эти симметричные стрелки длинных морщин из внешних уголков глаз – чуть ли не к вискам, и маленькая паутинка морщинок-трещинок под глазами. Над тонкими губами серо-русые усы птичьими крыльями – а может, маленькой крышей летающего Эллиного домика… Всё! А вместе – это что?
– Да, – точнее, с чуть проскользнувшей «эн» перед «дэ» в трубке.
– Владислав Алексеевич, вас беспокоит Ружин Андрей Васильевич, с вами разговаривал обо мне Всеволод Петрович Сысоев, по поводу организации новой кафедры в академии.
– А-аа! Да-да-да…
Глава вторая
А Миша Гинзбург уже доктор. В каком возрасте он защитился? В тридцать?.. Ах, да в 33! Известная цифра… Притом, что гуманитарий становится доктором наук в среднем в 45—47. А то и за 60… Есть во всем скороспелом что-то подозрительное. Не будем вспоминать, кто у него папа, мама, а главное – дядя. Просто он очень хотел. Если чего-то очень хочешь, скорее всего, получишь. Банально – но правда! Притом, что поддержка клана, хана, географических обстоятельств или еще кого-то или чего-то, конечно, будет не лишней. Сам он свою скороспелость объясняет мотивами эдакими трагико-сентиментальными. Дескать, поселился в нем еще в юности ядовитый цветок неизвестной науке болезни, и расцветет сей цветок годам к пятидесяти с небольшим (как подсчитал?). А до сего трансцендентного срока должон он сделать как можно больше. И жить торопиться, и докторскую защитить. Кстати, опять по Бахтину. И если в первой, кандидатской, по Бахтину как философу, обычному человеку в тексте Миши были понятными только предлоги, то во второй – докторской, ни просто полнозначные слова, не говоря уж о терминах, ни даже предлоги с союзами уже были неподвластны для расшифровки даже специалисту. Причем в эту тему Миша умудрился втиснуть свою любимую идею – социального хаоса. Дескать, в эпоху социального хаоса, например, в России в 90-е годы, государство только делает вид, что имеет власть, ею распоряжается, издает и блюдет законы, ну и просто управляет процессами, но на самом деле общество реструктуризуется в собственные институты, подменяющие институты государства, на смену законам приходят «договоры стратов», всё регулирует грубая сила и шальные деньги. В переводе с Мишиного языка: все начинают жить по понятиям, а государственные мужи только надувают щеки. Может быть, и так. Но мне две вещи непонятны. Общество, социум, даже блатное общество – это организация, система связей, плохая или хорошая – не важно. Значит «социальный хаос» – это оксюморон, «газо-камень»? И причем здесь Бахтин?
Спрашиваю Мишу, а вот за какое время реально докторскую соорудить, вот на его собственном примере? При наличии хорошей болванки, то бишь плана, тянущего на какую-никакую концепцию. Обзор литературы, так сказать, библиотечный период – полгода хватит? Материал собрать и в нем поковыряться – год хватит? А потом ежли так: не брать специального отпускного времени, а в студенческие летние каникулы, совпадающие в родным преподским отпуском в 53 дня, – сесть и всё нарисовать? Сколько, кстати, для докторской страничек нужно?
– Ну, по умолчанию…
…Раньше Миша говорил более филологично: «по узусу», но он же теперь философ… то есть социолог… ах да, тяготеющий к политологии… хотя… «по умолчанию» – это просто новый городской сленг… а! – ладно!
– Ну, по умолчанию, так и есть, полгода – библиотека с интернетом, нарыть триста теоретических цитат по теме, ну и выписать, откуда, конечно. Год собрать материал, год – проанализировать, полгода – писать. Три года, нормально. Да… страниц триста пятьдесят основного текста, полсотни страниц приложений, один к одному – итого, триста пятьдесят единиц в библиографии. А дальше – главное: закинуть в хороший совет. Вот это главное!
– А сама диссертация – не главное?
– Никому эти диссертации на самом деле не нужны, никто их не читает.
– ?
– Политикам и богатым дядькам докторские нужны только как бирки, что они не дураки. Хотя дураки почти все. И поэтому за докторские они готовы платить любые бабки. Тем более деньги достаются им, как мусор. А нашему брату – сам знаешь, так же как и кандидатские: чтобы еще на три копейки зарплату увеличили.
– Миша, ну ты же говорил, что хочешь до пятидесяти что-то такое соорудить, чтобы потом умирать было не стыдно!
– Ну это мне и сейчас актуально. Но это делается не в жанре докторской. Это делается в виде как бы простой книги, ну… но такой, чтобы потом о ней говорили вечно, а на могилу автора толпами ходили поклонники, ну, я не знаю, «Мифологии» Барта или про Достоевского и карнавализацию у Бахтина. Только во времена Барта или Бахтина не обязательно было быть доктором, чтобы тебя прочитали, тогда все читали всё. А сейчас, если ты не доктор наук, никто всерьез тебя воспринимать не будет, будь ты семидесяти семи пядей во лбу… Вот я и торопился… И потом… Ты же знаешь, при моих болячках, мне отмеряно максимум шестьдесят…
Раньше он говорил: «Пятьдесят». Уже лучше», – подумал я.
– … Вот я и торопился… А еще знаешь… Только между нами, девочками, ладно? Я тут подумал на член-корра подать. Я недавно снова составил свою библиографию – вроде тяну. Только вот теперь еще директором института рановского надо стать…