Впрочем, долго нагнетаться не могло. Силы Лехи достигли предела. Когда завьюжило дворы, пьянь коричневая начала не понимать его потусторонней опеки над Марсианкой. Пьянь – внутренне, глубоко в своем коричневом, но – стала изгаляться. Отчего стала сама расти, наполнять коричневым помещение. Леха начинал в коричневом захлебываться. А бледная мулатка отчужденно бытовала в этом безвоздушии, лежала на его дне, как сверкающая утопленница, как свадебный манекен абсолютных пропорций. Африканские черты и фигура делали саму бледность ее белесой, ночной. Леха еле передвигал ноги в коричневом иле квартирной зимней ночи.
Выдравшись из него, он вышел в завьюженный двор. Почувствовал тут чрезмерную легкость. Чудилось, можно запрыгнуть на близкую крышу пятиэтажки.
Заслышалось волглое в морозном воздухе пение. Фраер с гитарой пел в окошечко дворового ларька:
«Какая, нахрен, Белоруссия?» – заинтересовался Леха и направился к ларьку.
За окошком ларька сидела его подруга Надюха. Фраер конкретно подбивался к ней. Но как Леха приблизился, то сразу разглядел, что фраер клин не выставляет. Просто изливает в окошечко жидкую душу.
Леха тоже пристроился. Опершись возле окошечка, начал слушать обрадованно. Когда фраер закончил про Белоруссию, Леха спросил:
– Что ты помимо можешь?
– Про осень.
– Глаза разуй. Уже зима, – оспорил Леха.
– Но недавно была осень. Сверху – да, намела зима. Но внизу ведь осталась осень. Вникаешь? – забирал на себя фраер.
– Гони про осень, – дозволил Леха.
Леха почувствовал добычу, или особого разряда тягу в свою сторону добычи, как охотник. Будто бы фраер не только поет про оленя, а сам и есть олень. Леха словно не песню распознал, а заслышал в сквозняке кустов оленью трубу, красную изнутри. Почувствовал через собственную аорту привкус оленины. Оконную синь оленьих глаз. Он сам враз, как тунгус, понял себя оленем. Предвосхитил ликованием свое избавление от животного страха и – свою звериную утрату. Сам себя обратно и ощутил добычей. Свою же татуированную кожу – на собственном бубне.
– Пошли ко мне, Олень. Споешь у меня. Есть – кому. Здесь ты уже попел – хорош. Надюха, благодарная чикса, оценила. У меня чикса живет неблагодарная. Ей пой всю ночь под завязку, она по-любому не оценит.
– Так зачем петь?
– Ты за благодарность поешь? Я решил, что ты на поболее претендуешь.
– Естественно, на поболее, – подтвердил Олень.
– Тогда двинули. Будет тебе там на поболее.
Вошли в зеленый, как немытый аквариум, подъезд пятиэтажки. Поднялись на второй этаж.
– Она – Марсианка, – предупредил Леха, впуская Оленя.
– Марс тут сразу на втором этаже?
– А ты думал? Я пью и ночую на Марсе. Хотя, по чести, это она ко мне зарулила. Порнуху снимают на Марсе.
– Я так и думал. Потому порнуха вызывает астрономическое любопытство. Она – порноактриса?
– Не. Она свалила с Марса.
– Свалилась?
– Спрыгнула. Без котла, налегке, как синий иней легла на провода.
– Так и лежит?
– Увидишь.
…Филипп Клёнов, церковный певчий, шел с гитарой из гостей. Заглянул он к своему другу и наставнику регенту Станиславу Викторовичу, всегда встречавшему Клёнова с радушием и обидой.
Квартирка регента относилась к храму, где друзья пели, – как нелегальный склад. Хранила вытертые поцелуями иконы, облупившиеся, словно в сахарной глазури, части былого иконостаса, потускневшие кадильницы, пухлые ветхие служебники.
Квартирка оказывалась не просто жилая, а живая. В ней хоть какую бумажку на воздух положишь, квартирка сама найдет ей в себе место, а неугодна ей бумажка, запропастит ее. Регент хвалился, что греховные книги он сжигает. Больше верилось, что сама квартира выбрасывает греховное в покатую сосущую щель, а праведное вызолачивает густым воздухом, в котором пряный дух поспевшей овсяной каши мешается со смоляным запахом ладана. Квартира умела и пошалить. Скажем, могла подложить в спелую овсяную кашу камушек персидской бирюзы.
Квартира Лехи словно была той потусторонней емкостью щели в квартире регента, куда неугодное проваливалось. Только Леха держал тут своей порядок. Квартира его выглядела словно выскобленной, как нутро бочки. Отверженные светом вещи расставлялись, как тертые шашки по обшарпанной доске для простой, но отвлеченной игры.
Леха отправил Филиппа на кухню и вывел к нему Марсианку.
– Марсианка, познакомься, это Олень. И обратно, Олень, это Марсианка, – отчего-то неохотно представил Леха.
Лицо подвижное, вместе будто ломкое и плавкое, как остывающий воск, как лед или как жженый сахар. На чертах гостя можно гадать, как на кофейной гуще: то чертик получится, то ангелок, то старик, то девушка. Лицо недочитанное, как обрывок страницы из приключенческой книги. Угаданные лица по нраву детям. Лицо гостя давно знакомо из детских созерцаний. Настойчивая странность отсылает к детству, а детство любят мусолить разве средней руки писатели. Лицо гостя вызывало досаду ненужного возвращения к забытым странностям. В его неаккуратной кудлатой прическе тоже легко угадывалось лицо.
– Почему он олень? – спросила Нонна Леху.
– Потому что рога еще не отшибли.
– А почему ты марсианка? – спросил Филипп.
– Меня марсианкой называет исключительно Леха. Ему так проще меня терпеть, – незлобиво ответила Нонна.
– А зачем он тебя терпит?
– Спроси у него.
– Леха, ты зачем ее терпишь?
– Сам не в курсе… Чтоб ты спросил. Спит она в другой комнате. А я никогда до другой комнаты не доползаю. Каждую ночь ползу, ползу. Пока не дополз.
– Сколько тут комнат?
– Две и есть. Забирай ее!
– Комнату?
– Щас, комнату! Марсианку эту забирай к едрене-бене из комнаты.
– Вариант, – предостерег Филя.
– Ну и забирай нах!
– Я же и заберу.
– Спой, Олень! Спой про оленя! – умиленно, потирая наколки на предплечье, попросил Леха. Ему делалось спокойно и радостно оттого, что Марсианка от него того глядишь свалит. Он устал от полнолуния,
от
Филипп запел. Но не про оленя:
Нонна стала в такт биться выпуклым лбом об угол черной плиты и рыдать. Рыдала она – если довериться прогнозу Лихи, – от неспособности испытать благодарность.
А
– Уведи, ее уведи, – рассвирепел Леха. – А то я ее, непонятную мне, попишу к её же матери!
Филя поймал одной рукой запястье Нонны, другой гриф гитары и повлек Нонну к выходу.
Леха цеплялся дрожащими от напряжения длинными пальцами за стул и кричал вдогонку:
– Сейчас сорвусь и обоих замочу! Бегите, бегите, честно рекомендую!
Бежали через двор, будто наперегонки. Кленов сносно бегал, медаль не выбрасывал глиняную за школьные соревнования. Но Марсианка бежала
легко
Под ночным степенным снегопадом, среди вскользь смазанных блесток Филя повстречал опять Леху. С топором в руке. Леха замахнулся, вымеряя взглядом, как парусный реверс. Филя сказал:
– Остынь. Я ее не догнал.
Леха опустил печально топор.
– Как ты посмел ее не догнать? Теперь, брателло, мы ее потеряли на хрен.
– Она слишком быстро бегает.
– Я понимаю, – развел руку в одну, топор в другую сторону Леха. – Но ты обязан был ее догнать. Через не могу, усекаешь?
– Усекаю. Я ее догоню.
– Да как же ты ее, салага, догонишь теперь?
– Не имею пока представления, но уверен, что догоню.
– Да ты фантазер, я наблюдаю.
– Возможно, вполне возможно. Но однако тем не менее.
– Идем нажремся в ноль?
– Не время жрать.
– Выбор твой. Пить или же всегда время, или же никогда. Ты установи для себя, если не желаешь остаться оленем.
– Я подумаю.
– Подумай, – одобрил Леха. И пошел восвояси, помахивая топором.
– А как ее по-настоящему зовут? – окликнул Филя.
– Нонна – типа! – обернулся, сделал вычурное движение топором Леха.
3
В юности в музыкальном училище Кленов не доучился. Поступил в театральное. Учась в музыкальном, он все явственней замечал, что пьет с сокурсниками, своими друзьями барабанщиком Геннадием Патовым и дирижером-хоровиком Григорием Настовым – как-то не совсем всерьез, играючи. Патов и Настов, имея более бдительное чувство юмора, чем Филя, все же к студенческим сабантуям относились практически свято. А Филя с запоя соскакивал безответственно и цинично. На грузинской свадьбе не принято запросто вставать из-за стола. У нас не принято за здорово живешь покидать запой. Если ты уж встрял в него. А то – Филя снимал самые пенки с праздника, как кремовую розу с торта, сухой же бисквит дальнейшего запоя оставался Патову и Настову. Они оскорблялись. В такой Филиной легкости содержалось предательство, дезертирство даже. Филя, по разумению друзей, словно бросал их в бою. А после на голубом глазу сам же вслух на крыльце училища заново смел мечтать о пиве и прочих алкогольных утехах. И друзья опять ему – верили. Верили, что впредь он их не бросит. Поглядывали с презрительной опаской, щурились со злобным подозрением, но все-таки верили. Под их подозрительными и одновременно доверчивыми взглядами Филя пришел к мысли, что он – актер.