Голод и раздавшийся снизу крик «Чай готов!» побудили меня вернуться в каюту, где обнаружился завтрак, сервированный на устроенном поверх швертового колодца столе. Дэвис гордо восседал во главе, румяный, если говорить о щеках, и закопченный, если о пальцах. Наблюдался некоторый недостаток посуды и приборов, но бекон я расхвалил до небес, причем совершенно искренне, потому как хрустящая корочка и сочные кусочки дали бы сто очков вперед моему лондонскому повару. В самом деле, я от души насладился бы едой, кабы не слишком низкий диван и столик – изгибаться приходилось так, что путь пищи до желудка занимал значительно больше времени, чем обычно, и постоянно хотелось встать и потянуться – удовольствие, чреватое опасностью для целости черепной коробки. Еще мне резануло ухо то, как отзывается Дэвис о свежем молоке и белом хлебе – их он находил невиданной роскошью, вполне допустимой, впрочем, для праздничного банкета в честь дорогого гостя.
– Нельзя же постоянно бегать на берег, – пояснил приятель в ответ на мой осторожный вопрос. – На Фризских островах я дней десять жил на ржаном хлебе.
– Да он, наверное, зачерствел?
– Как подошва, но все равно вкусно. Потом я приспособился печь лепешки. Соды у меня поначалу не было, пришлось использовать в качестве разрыхлителя «Фруктовую соль Ино»[15], но проку от нее оказалось мало. Что до молока, то всегда есть сгущенка. Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
Решив сменить тему, я поинтересовался его планами.
– Немедленно выбираем якорь и идем по фиорду, – последовал ответ.
Мне хотелось выведать все более подробно, но Дэвис уже убежал, и голос его, доносившийся с бака, стал почти неразборчивым из-за стука швабры по палубе и плеска воды. Дальнейшие события развивались с головокружительной скоростью. В робком желании быть полезным я поднялся на палубу, но приятель вряд ли меня вообще замечал – разве как препятствие, возникшее ни с того ни с сего на пути обычной кипучей деятельности. Он, казалось, успевал везде и сразу: выбирал цепь, налегал на фалы, тянул снасти. На мою же долю выпала роль недотепы, хватающегося за работу, которая уже выполнена, – представления мои об управлении яхтами носили слишком расплывчатый и приблизительный характер, чтобы приносить пользу на практике. Вскоре якорь был выбран – что за здоровенный ржавый монстр! – и паруса взметнулись по мачтам. Дэвис мельтешил, скача между румпелем и кливер-шкотами, а «Дульчибелла», изящно поклонившись берегу, направилась к выходу из бухты. Налетавшие с берега порывы поначалу делали ее продвижение неровным, но вскоре мы оказались на просторе фиорда, и устойчивый бриз со стороны Фленсбурга заключил яхту в дружеские объятия. Она плавно рассекала синеву водной дороги, ставшей прологом пути к новому периоду моей жизни, краткому, но чреватому важными событиями, таящему испытания и опасности как для меня, так и для прочих.
Дэвис постепенно вернулся к привычной своей неторопливости, если не считать промежутков, когда он, закрепив румпель, бросался к какой-нибудь снасти на другом конце судна, действуя с такой скоростью, что все его движения казались одновременными. Один раз он исчез, чтобы через миг снова объявиться на палубе с картой, которую принялся изучать, не отрываясь от руля, ловко управляясь при этом с непокорными складками. Покорно ожидая его возвращения к действительности, я имел достаточно времени, чтобы оглядеться. В этом месте фиорд достигал в ширину около мили. На оставленном нами берегу вздымались высокие холмы, лишенные, однако, угрюмого величия: очертания их были плавными, нижняя часть склонов заросла зелеными лугами и густыми рощами. Виднелся небольшой городок, вокруг которого мостились живописные фермы. Противоположный берег, который я, прислонившись к люку и горько сожалея об отсутствии раскладного стульчика, обозревал в промежуток между планширом и нижней кромкой грота, выглядел более низменным и пустынным, хотя и радовал глаз живописностью и богатством красок. Пространные пастбища медленно поднимались, уступая место упорядоченным зеленым насаждениям, говорящим о присутствии поблизости крупного имения. Позади нас таял в дымке Фленсбург. Впереди обрисовывались холмы, иные ясно видимые, иные скрытые в тумане и теряющиеся вдали. И наконец, полоска воды, блистающая на расстоянии между склонами, намекала на близость моря, с маленьким заливчиком которого приходилось нам сейчас иметь дело. На всем лежала печать очарования, порождаемого смешением тихого деревенского пейзажа и неспешной человеческой деятельности с веянием части великого океана, омывающего все берега земного шара.
Присутствовало в этой сцене и иное очарование, и объяснялось оно тем, как именно наблюдал я ее: не как изнеженный пассажир «превосходной паровой яхты» или даже «мощной современной шхуны», как выражаются в рекламных объявлениях, но как обитатель крошечного суденышка сомнительной конструкции, лишенного малейших удобств. Оно проложило себе путь до этого далекого фиорда – я не подозревал еще, ценой каких трудов и опасностей, – и принесло единственного обитателя, рассказывающего о своем рискованном круизе с немногословностью и безразличием, будто речь шла о воскресной прогулке по рейду Саутгемптона.
Я обернулся и посмотрел на Дэвиса. Тот бросил карту и сидел, вернее, полулежал на палубе, держа бронзовой от загара рукой румпель, и пристально глядел вперед, лишь иногда обводя взором море и небо. Он все еще казался полностью погруженным в себя, и в течение одной или двух минут я рассматривал его лицо со вниманием, которого не уделял другу никогда за время нашего с ним знакомства. Лицо это всегда казалось мне невыразительным, как, впрочем, и сам Дэвис. Меня всегда немного раздражало не сходившее с его черт выражение открытости и некоторой детскости. Они сохранились и поныне, но теперь шоры упали с моих глаз, позволив подметить и другие качества. В резких линиях подбородка читались твердость вплоть до упорства и храбрость до безрассудства, в глазах появилось нечто взрослое и мудрое. Причудливые переходы от оживленной деятельности к замкнутости, которые отчасти потешали, но, скорее, бесили меня, словно отступили сейчас в тень сосредоточенной сдержанности, не холодной и эгоистичной, но странным образом располагающей благодаря парадоксальной своей искренности. Печать последней читалась во всем его облике. Тут мне стало не по себе: как я, считавший себя знатоком человеческой натуры, мог допустить такие очевидные ошибки? И сколько их еще будет? С облегчением, нимало не потерявшим от того, что оно осталось невысказанным, в мой ум закралось подозрение, что, как бы мало ни заслуживал я прощения, терпеливая судьба представляет прекрасный шанс загладить хотя бы один просчет. Однако сия капризная особа избрала для этого весьма извилистый путь, не говоря уж о злой иронии, ведь это Дэвис пригласил меня, хотя теперь и не выказывал ни малейшей во мне надобности, а можно сказать, даже выманил меня обманом, прекрасно зная, что я не подхожу для подобной жизни. И все-таки уловки и Дэвис – как-то плохо сочетается вместе.
Не исключено, что за унылый оборот, который приняли мои мысли, стоило винить неудобную позу. Ночной отдых и «утренняя ванна» не слишком подготовили меня к соприкосновению с острыми краями и твердой поверхностью. Тут Дэвис вдруг очнулся.
– Эге, да тебе, наверное, не очень удобно? Дать на что присесть? – С этими словами он переложил руль немного на ветер, выждал миг, словно подсчитывая пульс, бросил быстрый взгляд в ту же сторону, после чего нырнул вниз и через секунду вернулся, таща пару подушек.