– Замечательно, изложите.
– У меня лейкоцитоз, – сказал я, – сплошная муть, как у хроника, но вы ничего не говорите.
– Ого! Какие термины! – театрально воскликнул Владимир Григорьевич. – Вы тоже читаете этот дурацкий журнал? Ещё раз напоминаю больным и персоналу: чтоб я больше никогда не видел в палатах «Здоровья»! – И тут же рассмеялся над случайным каламбуром. Быстрый в движениях и переменах настроения, он упёрся в меня насмешливым взглядом:
– О чём я должен говорить? Я никогда ничего не говорю – я делаю! Для разговора с вами нужны основания, которых у меня нет. Появятся – тогда пожалуйста! Ещё вопросы?
– Да, последний…Где я мог поймать этот чёртов лейкоцитоз?
– Его невозможно поймать. Из множества заболеваний ловят лишь триппер, остальные приходят сами.
Оба лечащих врача сдержанно посмеивались, а сёстры и сеструшечки притворно покраснели, словно нетронутые монахини.
Когда долго «лежишь» в больнице, дни кажутся неделями, недели – месяцами, и так далее, по возрастающей, и время занудно тянется, а потом появляются дурацкие мысли о бесполезности лечения и, чаще всего, о скором конце. У меня было много возможностей убедиться в этом, перезнакомившись и общаясь чуть ли не со всеми больными урологического отделения. В больницах любят рассказывать друг другу о своих болезнях – был бы терпеливый слушатель; потом жизненная тематика расширяется безгранично, принимает личный уклон, люди сближаются на общем для всех фоне судьбы и находят в этом облегчение. Общение с моими новыми знакомыми получалось односторонним. Я умел слушать, но не любил рассказывать о себе. Собеседникам это нравилось, и я был как бы в цене, уделяя внимание всем, кто хотел.
Нытики есть в любых больницах, у нас тоже были. Оригинальный народ – всё время ждут смерти, но живут дольше здоровых. Некоторые из них действительно были обречены, потому что утратили смысл жизни и желание за неё бороться. Во фтизиаурологии обследуются долго, но лечатся ещё дольше, на это уходят многие месяцы, часто и годы. Факт выписки из больницы не означает, что человек уже здоров; он всё равно находится на контроле и через определённое время опять возвращается на профилактику. Я много раз наблюдал в отделении встречи ветеранов урологии – обнимаются, точно родственники, и всегда кого-нибудь недосчитаются. Меня лечили, круговерть анализов поутихла, названия болезни я не знал и больше не интересовался никакими подробностями – зачем? Кравченко прав: придет время – узнаю. С больничной обстановкой я свыкся, дурных мыслей не было, скорого конца не ждал. Наоборот, строил планы наведения порядка в личной жизни, если после больницы она продолжится. А хорошая библиотека позволяла роскошно коротать больничное время в других исторических эпохах.
Нормальных больных у нас было больше, и они весело со мной шутили: «Ты, Дмитрий, наш человек до конца жизни». Теперь мне была понятна убийственная правда этой шутки: нашими называли тех, у кого туберкулёз или рак.
Как-то во время обхода Кравченко остановился возле моей койки и спросил у лечащего врача:
– А здесь вы что намерены предпринимать?
Я напрягся в ожидании, а Игорь Васильевич хмурился и медлил с ответом. У меня возникла мысль, что лечение никуда не годится, если нужны какие-то дополнительные меры, и поэтому лечащий не решается об этом сказать.
– Ну? Что будем делать? – Владимир Григорьевич засунул руки в карманы халата и нетерпеливо прохаживался по широкому проходу, между двумя рядами коек.
– Вот именно, что? – не сдержался я. – Будем лечить или пусть живёт?
– Вы уж помолчите, пожалуйста! – разозлился Кравченко. – Сейчас не время шутить! У вас почка не работает! – И отошёл к окну, стал смотреть во двор.
От врачей всегда ждут чего угодно, но только не ответа напрямую. Я тоже не ждал, но почему-то не удивился, даже не к случаю стал улыбаться, вызывая недоумение соседей по палате столь странной реакцией.
«Как всё просто получается, – думал я, – работала, а теперь не работает. Живёт человек – уже не живёт, и не происходит грандиозных потрясений, никто этого не заметит, не узнает, никому до него нет дела, как и при жизни, которая продолжается для оставшихся».
Конечно же, у меня возникло множество вопросов, но расспрашивать я не стал, всё равно от этого ничего не изменится, а причины и механизм остановки пусть изучают мои врачи, у них к этому есть профессиональный интерес.
Кравченко отвернулся от окна и насмешливо проговорил:
– Пока вы думаете, Игорь Васильевич, ваш больной умрёт.
Я рассмеялся:
– Не новость, пока что всё идёт к этому.
– Не волнуйтесь, Трофимов, не о вас речь. Имеется в виду абстрактный больной.
Игорь по-прежнему молчал, будто у него язык отнялся.
Кравченко имел обыкновение подобным образом пытать лечащих врачей у койки больного. Сам-то давно знает, что надо делать, но упаси бог, если лечащий не придёт к тому же выводу.
Неожиданно Владимир Григорьевич обрушивает на Игоря поток латыни. Больные переглядываются, полагая, что тот ругается. Когда Кравченко разговаривает с персоналом на повышенных тонах, устраивая разнос за малейшие упущения в работе, он встряхивает головой, как бы подчёркивая свои слова, и крупные кольца седых волос на затылке смешно перебегают по воротнику его халата.
Лечащий повеселел, на латынь живо откликнулся, и пошла у них перепалка на мёртвом языке.
В палате тишина. Больные внимательно слушают, хотя ни черта не понимают. Они ошеломлены новостью больше меня: мол, кто бы подумал, такой молодой, цветущий, и что же делать, как же быть, и всё в таком роде. А вдруг ошибка? Хорошо бы, да бред собачий – у нашего доктора не бывает ошибок!
– Ты что-нибудь понимаешь? – прошептал мне в ухо Олег Левин, шутник, хохмач и очень мнительный насчёт болячек.
– Конечно, – кивнул я.
– Что?
– Мне капут, – и сделал подходящую гримасу.
У Олега открылся рот и округлились глаза.
– И тебе тоже, – очень тихо добавил я.
Кравченко обернулся на шушуканье, заметил бледное лицо Олега.
– Вам плохо, Левин? – спросил подозрительно. – Курить бы бросили! А для вас, Трофимов, сделаем всё возможное.
В этом я не сомневался. Значит, letalis исключается, мои акции растут. И теперь появилась возможность рассортировать имеющуюся информацию. Почка отказала, и даже Кравченко не заставит её работать снова, потому что она постепенно разлагается, элементарно гниёт, будто прошлогодняя картофелина. Вот и причина «сплошной мути». Следовательно, предстоит операция, и для хирурга это пустяк – распороть бок, извлечь отмерший орган, зашить. Всё удовольствие продолжается сорок минут. Удалённую почку поместят в банку с формалином, прилепят этикетку и поставят на полку в коридоре, рядом с другими. Я уже видел коллекцию. Но до этого ещё надо дожить. И пережить! Только тогда меня назовут послеоперационным больным. В отделении таких много, в моей палате есть тоже. Этот народ стойкий, умудрённый больничным опытом, отбоявшийся и вполне готовый к следующим операциям. И даже в безысходных ситуациях они нос не вешают, ухитряются жить весело, сколько отпущено судьбой, и потому мастера шутить и подшучивать.
Из какого-то периферийного района в больницу поступил новый больной. Его поместили в нашу палату – упитанного сельского мужичка, с невыразительным лицом, здоровым от свежего воздуха. Трудно представить, что у такого человека могут быть жалобы, но при туберкулёзе внешность обманчива, у него что-то нашли, а реакция на неожиданную находку у всех одинакова, и равно всем видится призрак операции, которой панически боятся. Первый страх появляется от мысли, что будут резать, а когда к этой необходимости привыкают, возникает боязнь умереть под ножом; при этом никому не представляется аккуратный, сверкающий ланцет, воображение преподносит нож мясника.