Что показательно – одновременно это был день пятидесятилетия Ливии. Хотя ее роль проводника между мужем и его подданными была хорошо отлажена за последние двадцать лет, Ливия была лишь одной из трех ведущих женщин императорского дома, она так и не появилась ни на монете римского монетного двора, не была изображена ни на одном сколько-нибудь важном общественном здании, ее скульптуры не ставились в городе. Лишь в этот год она наконец-то появилась рядом с мужем на Ara Pacis, в самом возвышенном и приукрашенном виде. Исчез чопорный нодус, вместо него были изображены длинные волосы, разделенные посредине и свободно спадающие под накидкой, умышленное повторение статуй классических богинь. Ее муж стоит возле нее – тоже под накидкой и с гирляндой цветов, демонстрируя благожелательных отца и мать империи, истинных Юпитера и Юнону на земле.
Ara Pacis был первым римским государственным монументом, на котором были изображены женщина и дети. Это был и знак роста общественной роли женщин императорской семьи, и дальнейшее указание на намерение Августа сделать образ семейного мужчины частью своего образа общественной персоны. Позднее в этом году на Капитолийском холме для Сената был устроен банкет в честь побед Тиберия в Далмации и Паннонии, на нем и Ливии, и Юлии оказали честь быть хозяйками празднования, куда пригласили виднейших женщин города. Это первое известное событие, когда женщине отвели важную роль при триумфе ее родственника-мужчины{209}.
Как мать Гая и Луция, а также жена чествуемого Тиберия, Юлия наслаждалась высоким общественным статусом, хотя ее сложная личная жизнь уже вызывала возбужденные шепотки среди гостей. Брак с Тиберием, который сначала выглядел удачным, вошел в неспокойные воды; ходили слухи, что пара даже спит в разных постелях. Говорили, что это было решением Тиберия после смерти их первого младенца{210}.
Матери вроде Юлии, которые уже произвели пять здоровых детей, вполне могли не особо переживать потерю одного ребенка в младенчестве. По оценкам исследователей, примерно 5 процентов из всех рожденных живыми римских младенцев умирали в первый месяц и почти 25 процентов младенцев умирали до своего первого дня рождения. Неизбежностью таких потерь можно объяснить, почему дети такого возраста редко имели надгробные памятники – хотя упоминания о них в переписке, как, например, между риториком II века Фронтоном и императором Антонином Пием по поводу потери первым трехлетнего внука показывает, что смерть маленького ребенка все-таки могла стать причиной большого горя. «Создание бессмертности души станет темой для диспутов философов, но никогда не успокоит тоскующих родителей… Я как бы вижу его лицо, и мне кажется, слышу эхо его голоса. Это картина, которую мое горе вызывает в моем воображении»{211}.
Биограф Тиберия связывает смерть их ребенка с разрушением брачных отношений, указывая, что эта потеря могла полностью разрушить их брак. Но, несмотря на смерть внука, в 9 году до н. э. Ливия имела все основания быть довольной жизнью, наблюдая за ходом капитолийского банкета, на котором собралась вся римская аристократия, чтобы отпраздновать триумф ее отпрыска, – и за городом внизу, звучащим гулом голосов простых людей, радостно отмечающих свой праздник. Ее сыновья принесли в дом радость побед в Паннонии, Германии и на Балканах. Друз особенно был популярен у римского народа, и его женитьба на младшей дочери Октавии, Антонии Младшей, произведшей двоих сыновей и дочь – Германика, Клавдия и Ливиллу, – укрепила связи между ветвями кланов Юлиев и Клавдиев, сцементировала место Ливии как замкового камня между ними. С прославлением ее образа в качестве главной римской materfamilias на расположенном поблизости Ara Pacis, жизнь ее обещала стать весьма сладкой – особенно если вернуться мыслями к опасным дням бегства с Тиберием Нероном.
Однако в сентябре этого года трагедия грубо ворвалась в ее жизнь – новостью о преждевременной смерти Друза из-за несчастного случая во время скачек, как раз когда его мать и жена готовили праздничный банкет, чтобы отпраздновать его военные успехи{212}. Сопровождая мужа, Ливия выехала в город Тисин (Павия), чтобы встретить процессию, несущую тело Друза из Германии. Весь маршрут освещался погребальными кострами, зажженными по всей стране, чтобы выразить глубокую скорбь Рима по своему любимому сыну.
В Тисине она встретились с убитым горем Тиберием, который проскакал почти триста километров, чтобы прибыть к смертному ложу младшего брата, и теперь вел кортеж домой. Траурная поэма «Consolatio ad Liviam», написанная анонимом и адресованная Ливии, изображала ее как воплощение опустошенного материнства, скорбевшей по своему младшему мальчику: «Неужели это и есть расплата за благочестие?.. Где взять силы смотреть на тебя, распростертого тут, мне, несчастной?.. Теперь, в своем страдании, я держу тебя и смотрю на тебя в последний раз»{213}.
Однако, в отличие от поведения Октавии, реакция Ливии на смерть любимого сына не выразилась в демонстративном уходе от общественной жизни. В соответствии с советом, данным в «Consolatio», – что она должна владеть своими чувствами, – она крепко сжала губы, заслужив одобрение публики. В то время как Октавия отказалась от предложения запечатлеть черты своего умершего ребенка в мраморе, Ливия дала заказ на изготовление статуй Друза{214}. Ее сила духа поместила ее в прекрасную компанию. В эссе, написанном в 40-х годах н. э., находясь во временной ссылке при режиме императора Нерона, философ-стоик Сенека советовал своей матери, Гельвии, не быть одной из тех женщин, которые печалятся весь остаток жизни. Он рекомендовал ей взять за пример великую Корнелию, которая отказалась поддаваться слезам и обвинениям других после смерти своих сыновей{215}.
Еще ряд общественных статуй самой Ливии был заказан Сенатом в знак уважения к ней. Опять служа публичным напоминанием о законах Юлии для женщин, родивших троих и более детей, эти статуи несли новый смысл, потому что они были поставлены именно за ее вклад как матери. Они сопровождались символическим награждением императрицы привилегиями, как родившую троих детей – несмотря на то, что даже до смерти Друза Ливия имела только двоих живых детей. Впервые вклад матери в дело общества своими детьми был приравнен к мужским достижениям на общественной службе – это демонстрировало осознание новой важности женщины и семьи в римских аристократических традициях власти{216}.
Ливия тоже начала одалживать и свое имя, и свою поддержку многочисленным общественным строительным проектам, которые становились символическими объектами по городу{217}. Хотя Октавия и некоторые другие женщины уже давно застолбили эту сферу, вскоре Ливия оставила далеко позади своих современниц{218}. В рамках проводимого Августом духовного возрождения города и его священных мест ей доверили, как минимум номинально, следить за перестройкой некоторых неиспользуемых храмов и усыпальниц. При участии Ливии в общественной жизни и при исполнении ею роли традиционной жены и матери, храмы, получавшие ее попечительство, посвящались богиням, ассоциировавшимся с женщиной и семьей. Таким образом, под защитой Ливии были реставрированы храмы Бона Деа Субсаксана[7] и Фортуны Мулибрис. Бона Деа (Благая Богиня) была богиней плодородия и медицины, которой поклонялись исключительно на женских религиозных празднествах. Храм Фортуны Мулибрис (Женское счастье) был сооружен в честь римских женщин-спасительниц V века до н. э., Ветурии и Волумнии{219}. Усыпальницы Пудицитии Плебии и Пудицитии Патриции, относящиеся к культу целомудрия, как считают, тоже были открыты Ливией. Она также давала свое имя некультовым зданиям – таким как общественный рынок, Macellum Liviae, сооружению, ассоциирующемуся с ведением дома и зоной ответственности римских домохозяек{220}.