Но в этой хитрости заключался некий риск, так как общественные статуи женщин – членов семьи на Востоке обычно демонстрировали принадлежность к царской семье, то есть в Риме могли привести к обвинению в династических устремлениях. Октавиану пришлось действовать осторожно. Его жест означал, что одним ударом Октавия и Ливия были избавлены от многих существующих для их пола ограничений – и одновременно стали самыми придирчиво рассматриваемыми женщинами во всем городе. Поэтому Октавиану требовалось сделать эти портреты похожими на реальность, чтобы не обидеть приверженцев традиции, в поддержке которых он нуждался.
Мы не можем наверняка идентифицировать, какая статуя была самой первой и стала образцом для множества последующих. Но можно предполагать, что кандидатура на это место находится на первом этаже Национального музея в Риме{98}. Слегка выщербленный мраморный бюст, чуть менее шестнадцати дюймов высоты, – лицо безмятежно красивой женщины с правильными, симметричными чертами и большими глазами с тяжелыми веками. Аккуратно расчесанные локоны тщательно собраны в прическу нодус, с несколькими прядками, которым позволили выбиться над ушами. Найденная в Веллетри, к юго-востоку от Рима, она была признана специалистами как портрет Октавии, семья которой происходила из этого региона. Идентификацию подкрепляет также сходство лица с портретами ее брата и сравнение с ее профилем на монетах. Более того, старомодный стиль ее нодуса, волосы, поднятые в более высокую прическу, чем было в моде в последующие десятилетия, соответствует предположению, что этот портрет действительно находился среди первых оригинальных скульптур, сделанных с Октавии в 35 году до н. э.{99}
Бюст из Веллетри – наиболее часто воспроизводимый образ Октавии сегодня. Сохранился более разнообразный набор древних портретов ее золовки, Ливии, – ведь она гораздо больше времени провела в сфере общественного внимания. Но все равно портреты обеих женщин столь похожи, что иногда уверенно различить их просто невозможно. Монетные и скульптурные портреты, к сожалению, не дают нам ничего и близкого к фотографическому изображению, поэтому мы не знаем, как на самом деле выглядели Ливия, Юлия и другие женщины империи. Иногда в их портретах проявляются индивидуальные черточки, которые могли бы помочь с идентификацией: например, округлость щек Ливии, ранние ее портреты с тонкими губами выдают легкий своеобразный прикус, свойственный всем членам семьи Клавдиев. Октавии же присущи серьезное выражение лица и аристократическая костная структура, которая характерна для портретов ее брата. Но по большому счету это идеализированные образы, заказчиков которых в первую очередь интересовало не сходство, а создание более или менее соответствующего образа, который мог универсально воспроизводиться художниками и скульпторами по всей империи.
Эта строгая регулярность сама по себе выражала ключевое послание: изображение Ливии и Октавии с загадочной, безупречной единообразной прической нодус в их ранних портретах утверждало доказательство традиционной истинной римской женственности и чувства собственного достоинства – укор Антонию за то, что оставил римскую жену ради египетской Клеопатры{100}.
Не следует воображать, будто улицы империи внезапно заполнились образами женщин или что традиционные представления о месте женщины в общественной сфере куда-то внезапно исчезли. Но несколькими стратегическими ходами Октавиан громко призвал римский мир увидеть свою жену и сестру музами его проекта воскрешения давно потерянного золотого века римской истории – того золотого века, когда легендарные женщины, подобные Лукреции, приносили себя на алтарь долга, и для которого Октавиан молча предлагал себя в качестве архитектора и реставратора.
Пока Октавиан задумывал для жителей Рима образы Октавии и Ливии в мраморе как образец женской скромности, Клеопатра заменила Октавию в качестве лица на римских монетах Антония, выпущенных монетными дворами под его контролем. Сохранившиеся данные об одном из тиражей примерно 33 или 32 года до н. э. сообщают, что огромное количество серебряных денариев, римской валюты, было отчеканено по приказу Антония, когда он наконец-то добился некоторого военного успеха на Востоке, разбив с финансовой помощью Клеопатры Армению. Эти монеты изображают Антония на одной стороне и Клеопатру – на другой, с носом судна на переднем плане, чтобы показать ее вклад в морские силы, приведшие к победе{101}.
Несмотря на уступку в отношении статуй Ливии и Октавии, размещение иностранной царицы на официальных римских монетах было совершенно беспрецедентным и глубоко провокационным шагом в политической культуре, и так отчаянно сопротивляющейся как идее о женщине – а тем более иностранке – в самом сердце власти, так и принципу монархического правительства. В 34 году до н. э. Антоний организовал еще и празднование одной из своих побед, устроив расточительное торжество в римском стиле в городе Александрии, во время которого он, как говорят, преподнес Клеопатре и ее детям огромные подарки в виде территорий, известные сейчас как Дары Александрии.
Октавиан хорошо знал, какую надо нажать кнопку, чтобы заставить римские политические элиты озаботиться происходящим в Александрии. Играя на давних предубеждениях против женственного, слабого, аморального, раболепствующего и дикого Востока, он активно продолжил изображать Антония как изменника традиционным мужским римским ценностям, комнатной собачкой Клеопатры.
Антоний напрямую отверг как минимум одно из многих обвинений, которые Октавиан выдвинул против него – обвинение в пьянстве, обычный стереотип Востока. Он написал эссе, озаглавленное «О его пьянстве», которое с тех пор утеряно. В письмах своему бывшему зятю он обвинил того в лицемерии, напомнив о собственных поступках Октавиана:
«Что на тебя нашло? Ты возмущаешься, что я сплю с Клеопатрой?.. А что же ты сам? Разве ты предан Ливии Друзилле? Мои поздравления, если, когда прибудет это письмо, ты не будешь в постели с Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Тиценией – или со всеми ими сразу. Разве это действительно так много значит, с кем ты занимаешься любовью?»{102}
Возвращаясь к вопросу о свадьбе своего оппонента, Антоний заявил, что свадьба его соперника на Ливии была проведена «в недостойной спешке», и напомнил Октавиану о временах, когда его друзья организовывали для него очередь из женщин, раздевая их для его осмотра донага, как на рынке рабов{103}.
Точно как на современных выборах составление политического капитала из грешков своих оппонентов было обычной тактикой, используемой соперниками для прихода к власти в республиканском Риме. Самые знаменитые сановники этого периода – Цицерон, Помпей, Юлий Цезарь – все в какие-то моменты обвинялись в соблазнении чужих жен, поэтому в обвинении Антония, что Октавиан нечестен с Ливией, не было ничего необычного. Но оно требовало опровержения, раз Октавиан явно противопоставлял себя Антонию как моральный гарант римских ценностей. Его биограф I века Светоний цитирует объяснения, данные друзьями Октавиана, которые, признавая его неверность, заявляли, что она никогда не мотивировалась бездумной похотью. На деле, соблазняя жен и дочерей своих врагов, он добывал информацию, которая помогала его политической кампании, и таким образом защищал интересы Рима{104}.