Он обожал свое публичное положение, ему нравилось быть на виду. Любил давать интервью, но только телевидению, и всегда ставил условие, чтобы ничего из интервью не вырезали, поэтому передачи получались долгими, на несколько часов; часто выступал на всевозможных совещаниях, в обязательном порядке транслируемых вживую, но больше всего ему доставляло удовольствие снимать с должности или наказывать высоких чиновников в прямом эфире – знал, что для подчиненных это было огромным наказанием. Однажды во время заседания парламента, не обращая внимания на то, что выступал сам председатель, встал со своего места в президиуме, окликнул по имени Главного по государственной и национальной безопасности (в свое время он сам настоял на том, чтобы служба так называлась, считая, что государственное и национальное – понятия абсолютно разные и их нужно объединить в интересах народа), приказал выйти на сцену и, глядя тому прямо в зрачки немигающими глазами, в течение сорока семи минут предъявлял обвинение в государственной измене, остановившись только тогда, когда чиновник, который слыл неуязвимым, не смея отводить взгляд и поняв, что с ним покончено, завел руки себе за спину в ожидании наручников. Но его не стали сажать, просто отправили работать учителем в среднюю школу без права занимать должность классного руководителя. Тот был рад такому исходу и в моменты откровения шепотом рассказывал жене, как долго длились те сорок семь минут и как страшны были глаза человека, вбивающего в него слова обвинения как старые, уже не раз использованные, ржавые гвозди. После этого случая генеральный прокурор слег с обширным инфарктом миокарда, верховный судья тронулся умом и, уже находясь в диспансере для психически больных, попросился в отставку, а председатель парламента так и не сумел сойти с трибуны: когда о нем вспомнили, оказалось, что тот уже мертв. Точных данных о потерях среди других чиновников нет, но известно, что было много заболевших и умерших среди простых рабочих и крестьян. По тем же причинам ли они умерли и заболели, что и высоко- и не очень высокопоставленные чиновники, так никому и не удалось выяснить. Председателя похоронили с почестями как погибшего при выполнении служебного задания, назначив его семье пожизненную персональную пенсию. Выплачивали ее только в течение первых трех месяцев после похорон, но семья не стала добиваться дальнейших выплат.
Странно, что ему, привыкшему мыслить и действовать масштабно, по крайней мере не меньше, чем в масштабе собственной жизни, барокамера не казалась тесной. Возможно, врачи, считавшие, что он находится в глубокой кóме, отчасти были правы, но это была кóма особого рода. В надежде поддержать органы жизнедеятельности, попросту говоря, в ожидании ухода, его кормили через кровь, в его состоянии ориентировались посредством огромного количества самой передовой в мире аппаратуры, показаниям которой в этой клинике безоговорочно доверяли – до такой степени, что если бы он, вопреки этим показаниям, открыв однажды глаза, сообщил о своем возращении к нормальной жизни, ему бы не поверили. И наоборот, если бы компьютеры показали, что с ним все нормально, его бы тут же объявили здоровым. Никто с ним не пытался разговаривать, он же слышал все, что происходило вокруг него. Иногда ему хотелось хорошенько поесть. Чаще всего мечтал о любимом своем блюде, толстом куске телятины, но не молодой, а такой, что вот-вот должна стать говядиной, о мясе животного, которое еще не бычок, но уже и не теленок, хорошо проперченном и обжаренном на небольшом количестве масла и недолгое время, так, чтобы ни одной капельки сока не вытекло, а затем запеченном в духовке столько, сколько нужно, ни секундой больше, ни секундой меньше, посоленном в самом конце, за три минуты до того момента, как блюдо будет готово, и поданном на большой тарелке безо всяких изысков, только со свежими овощами – нарезанными ломтиками помидорами и огурцами, с совсем небольшим количеством любимого им гранатового соуса, буквально чуть-чуть, так, чтобы мясо в него можно было только макать, и с бокалом красного вина, того, которое специально для него изготавливали в закрытых цехах из особого сорта винограда и которое благоухало так, как не пахло ни одно вино в мире.
В год, когда его привлекли к работе в секретной организации, Страна во всем масштабе переживала очередную волну охоты на инакомыслящих, среди которых было много обыкновенных дегенератов. Выявлением опасных для государства лиц занимались верные режиму, но малограмотные люди, успевшие получить лишь минимальное образование, а то и без оного, которым инакомыслием представлялось все непонятное, и, естественно, определение инакомыслия производилось с соответствующих «колоколен». У этого процесса была и обратная, вовсе непредсказуемая сторона, которую никто не планировал и о которой он частенько задумывался. Подвергаемые репрессиям посредственности, всевозможные графоманы, возомнившие себя философами, поэтами, писателями, банальные шизофреники, заявлявшие, что они ученые в самых различных сферах науки, неудавшиеся маляры, считающие себя художниками-авангардистами, оказавшись в тюрьме, ссылке или выдворенными за границу, объявлялись гениями. Конечно, не всем везло, но со многими подобные казусы случались, а гнили в концентрационных лагерях как раз таланты, которые просто не знали, как о себе заявить. И он пришел к выводу, что политика Страны в отношении инакомыслящих была абсолютно верной. От того что этих дегенератов заграница поддерживала, страна ничего не теряла. Сколько бы «там» ни говорили о достоинствах этих «гениев», сколько бы ни отмечали их заслуги перед человечеством всевозможными международными премиями, любому здравомыслящему человеку с первого взгляда должно быть ясно, что эти люди ничего из себя не представляют и ничего путного не заслуживают. А что таланты гибнут, то и это на пользу, поменьше будет смутьянов, желающих взбаламутить народ.
Со временем эти идеи были им усовершенствованы, особенно широко он развернулся, когда стал Главным на Острове, налево и направо поощрял графоманов от самых разных сфер науки, литературы, искусства, одновременно подавляя любые искорки малейшей способности к чему-либо, – даже из рабочих выбирал самых никчемных, чтобы объявить Отличниками второстепенного труда. Добился, что в стране инакомыслие просто исчезло, и за это заслужил от Главного секретного руководителя Страны, отвечающего за чистоту помыслов, державное «хорошо», которое перекрывало любые ордена и медали, переходящие знамена, денежные премии, и, может быть, как раз и послужило трамплином для его вознесения. Страна была устроена так, что карьерный рост мог быть только постепенным. В отсутствие сословных ограничений бюрократический аппарат защищал свою чистоту всеми доступными ему способами, никакой талант не позволял проскакивать к власти напрямую, в результате достичь высокого положения можно было только к преклонным годам, в то же время если человек «попадал в струю», «вставал на рельсы», то гарантированно становился обитателем властного олимпа.
Многими давно уже похороненный, он казался себе более чем живым, и если бы ему сказали, что самые лучшие доктора планеты, имеющие репутацию мировых светил в медицинской науке, на него попросту махнули рукой и только создают вид бурной деятельности по возвращению его к жизни, он бы не поверил. Закрытый в барокамере, в полной изоляции от мирских забот, шума, прикосновений, любви, переживаний, колебаний воздуха, он переживал свой звездный час, когда много-много лет назад, перед приездом Самого Большого начальника Страны приказал углубить дно моря у самого берега, чтобы очередная гордость Острова в виде Блуждающей буровой установки, махина с площадью в несколько квадратных километров и в добрую сотню метров высотой, могла встать у самого бульвара. И она встала. Никто ничего не понимал, люди в недоумении ходили по Набережной улице, переживая за любимое место отдыха. Установка закрыла бульвар от солнца, и тень от нее была похожа на сумерки. Пенсионеры, проводившие свои дни за игрой в шахматы, шашки, домино, молодые люди, игравшие здесь в теннис, лишились своих развлечений и ждали, чем все это кончится. А кончилось тем, что по его просьбе специально провозимый мимо бульвара высокий гость приказал остановить машину, вылез из нее с помощью немалочисленных телохранителей, шаркающей старческой походкой приблизился к установке на расстояние в несколько десятков метров, так чтобы можно было охватить взглядом весь агрегат, и произнес заветное «хорошо», тут же развернулся и двинулся обратно к машине, но это уже было не важно. Главное слово было сказано, и в то же мгновение в глубинах Вселенной воссияла новая звезда, а там, в Столице, в Клубе Больших начальников, видавшие виды старцы, давно переставшие воспринимать что-либо в обход призмы власти, осознали: их полку прибыло. Установку сразу же убрали, а место, где она стояла, буквально с того же дня стало излюбленным местом самоубийц, что было удобно и для тех, кто занимался вопросами суицидов: не надо было их искать по всему городу, снимать трупы с петель, отдирать от асфальта фрагменты останков у высотных зданий, собирать в черные полиэтиленовые мешки обугленные тела или искать утопленников по всему морю. Здесь было глубоко, и свойство местности было таково, что желающему срочно отбыть в мир иной не приходилось прилагать особых усилий: прыгнул в воду, и все – дно само притягивало тело к себе.