Простые монахини сидели вчетвером на деревянной лавке.
Хотя на дворе было уже почти лето, окна еще ни разу не открывались, поэтому от старых стен по-прежнему веяло студеной зимней сыростью. Когда две монахини внесли деревянный чан с утренним супом, представлявшим из себя жидкую кашицу из молока, воды и перловки, и поставили его на табурет посредине трапезной, он дымился, как лениво струящаяся река в осеннем тумане.
Невзирая на монастырское раболепие и смирение, монахини сгрудились вокруг дымящегося чана, из которого одна из них — они делали это по очереди, меняясь каждый день, — деревянным черпаком разливала утренний супчик. Столовую посуду, грубую глиняную миску, монахини берегли как зеницу ока, потому что новую взамен старой, совсем уже истончившейся, давали лишь раз в году, на Сретенье. Той, которая разбивала или повреждала свою миску, все оставшееся время приходилось довольствоваться черепком.
При раздаче еды было строжайше запрещено требовать большую или меньшую порцию. К счастью, Создатель сделал глаза красноречивыми, так что Магдалена опустила взгляд, давая понять, что не испытывает голода. Мысли о ночном происшествии неожиданно вызвали у нее отвращение к еде.
В это утро разливать суп должна была Хильдегунда. От почти полувекового монастырского воздержания черты лица этой невысокой полноватой монахини приобрели угрюмое выражение, а характер стал злобным. Несмотря на знак Магдалены, она с нескрываемым злорадством плеснула полный до верха черпак утреннего супа в ее миску, словно бросив ей в лицо: «На, жри!», — и прошипела при этом:
— Аббатиса желает с тобой поговорить!
Магдалена на секунду застыла и взглянула в черствое лицо Хильдегунды, но на нем не отразилось никаких чувств, и она уже повернулась к следующей монахине. Магдалене бросилось в глаза, что аббатиса не вышла к утренней трапезе. Такое случалось нечасто, собственно, лишь тогда, когда тяжелая болезнь приковывала ее к постели. Тем загадочнее казалось то, что аббатиса вызывала ее в свое отсутствие.
Магдалена с омерзением, не мигая смотрела на серую массу в своей миске. Чем дольше она медлила, тем гуще становилась скользкая пленка, влажной паутиной покрывавшая суп. Магдалене становилось все противнее.
От сидевшей слева монахини не укрылось происходящее, она ткнула ее локтем в бок, и Магдалена начала лихорадочно мешать свой суп. Но как она ни старалась, ее отвращение только увеличивалось, и от одной мысли, что ей придется есть это варево, ее начало мутить.
При этом Магдалена отнюдь не была разборчивой в еде, как иная монахиня благородных кровей. Их тошнило одну за другой, когда во время поста в монастырском меню появлялись запеченные лягушки и жареные улитки. Земноводные и рептилии не считались скоромным и поэтому не подпадали под запрет.
Монастырская заповедь, однако, гласила, что всякая еда, положенная в тарелку, должна быть съедена, даже если желудок выворачивало наизнанку. Сейчас это грозило Магдалене.
Ее заминка не осталась незамеченной и другими монахинями. Мысль, что Магдалена могла обнаружить в утреннем супчике яд или что-то гадкое, что порой случалось, заставила всех остановиться и вопросительно поглядеть на сестер. Неожиданно монахини неподвижно замерли над своими мисками, и в воздухе повисла мертвая тишина.
Хильдегунда, сама родом из крестьян, бывшая грубой и несдержанной, бросила черпак в чан с супом и, зловеще прищурившись, пристально посмотрела на монахинь. Ее боялись именно из-за ее непредсказуемости. Никто не знал, что она сделает в следующий момент, и нередко она раздавала тумаки своими костистыми руками.
Неожиданно тишину разорвал ее надтреснутый голос, эхом отразившийся от голых стен:
Твари безбожные! Паразиты в саду Господнем! Всех вас пора выгнать из монастырской обители. Чтоб вы там дерьмо от коз да овец жрали!
Только она замолкла, как Клементия, четырнадцатилетняя послушница, резко склонилась к столу, и из ее рта низвергся рвотный фонтан, такой же серый, как только что съеденный суп, отчего образовалась лужа, по форме очень похожая на человеческие почки.