Она только стояла и молча на меня смотрела, а я, чтобы избавиться от ее вопросительного взгляда, ответил: «Этот человек самый бесстыдный, низкий и подлый из всех, что я за свою жизнь повидал. Он знаменит тем, что, куда бы ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».
Амене только спросила: «Зачем ты тогда пригласил к нам такого человека?»
Я ответил: «Ради куска хлеба».
Амене сказала: «Нет такого хлеба. Что за нужда у нас такая – брать хлеб из рук такого человека?»
Я закричал: «А это уже не твое дело! Мужчина не может объяснять причину всех своих хозяйственных дел!»
Она ответила: «Хорошо, тебе лучше знать. Мое дело – подчиняться, что я и делаю. Я лишь хотела, чтобы Богу было известно, что мы от тебя больше положенного не просили и не заставляли наживать нечистые деньги».
Я разозлился и закричал: «Где нечистое, женщина?! Я только одну фразу сказал: “Надеть как можно более закрытую одежду!” Скажи: “Слушаюсь!” Здесь не о чем столько спорить и пререкаться…»
Амене сказала: «Слушаюсь!»
Но я, все еще злой, вышел из комнаты и с силой хлопнул дверью. Тогда я увидел Ками, что сидел под дверью и, видимо, все слышал.
Я дал ему хорошего пинка в бок и спросил: «Что это ты здесь делаешь?»
Та сцена до сих пор у меня в памяти, нет, перед глазами стоит. Тогда Ками было лет тринадцать, не более. Ками закусил губы, готовый вот-вот заплакать, и сказал: «Я хотел зайти. Увидел, что вы ссоритесь, и сел здесь, подождать, пока ваша ссора не закончится, а потом уже войти».
В тот момент я пожалел, что пнул его, но, поскольку я никогда не был из числа тех, кто просит прощения и выражает участие, отпустил его и пошел по своим делам.
До чего же хорошо я поступил, что не стал просить прощения! Так как через несколько часов этот сопливый ребенок сделал со мной такое, что я до конца жизни не забуду!
Стряпня Амене, честное слово, была бесподобной. Наш гость отведал ужин, приготовленный ею, и удовольствием срыгнул. Спиртное, выпитое им до ужина, полностью его оживило. А сигара, выкуренная после ужина, погрузила его в приятное расслабление. Присутствие женщины, кружившей вокруг него, словно виночерпий или официантка, привело его в сладкий экстаз. Все уже было готово к тому, чтобы я изложил ему свою проблему и прилепил бы свою лепешку к той горячей печи.
В виде вступления я начал по обычаю расхваливать личность нашего гостя, ту дружбу и глубокую симпатию, что имелась между нами. Я смиренно и искренне объяснял ему, что никогда в жизни не было у меня подобного ему, доброго и безмятежного друга, как вдруг Ками, до тех пор молчаливо и безобидно сидевший в углу, перебил меня словами: «Но, папа, вы же сами сегодня вечером говорили маме, что в жизни своей не видели такого бесстыдного, низкого и подлого человека!»
Не буду говорить, ибо и так ясно, что сотворили в тот миг со мной, с гостем и со всем нашим гостеприимством слова Ками.
С гостя сразу сошло все похмелье; он остолбенел, пришел в замешательство, а потом в ярость – это было видно по его вылезающим из орбит глазам и дрожанию рук. Я взял себя в руки и стал из кожи вон лезть, прилагая неимоверные и тщетные усилия, чтобы исправить ситуацию, говоря: «Нет, Ками, дорогой мой! Те слова мои не об этом господине были! Так как ты пришел к самой середине разговора, то не понял, о ком мы говорим!»
Если бы Ками больше ничего не сказал или сказал бы что-то другое, проблему можно было бы до некоторой степени решить. Но все сложилось по-другому. В защиту своих слов Ками непоколебимо продолжал: «Нет, папа! Я не ошибаюсь! Зачем тогда мама надела такую закрытую одежду? Зачем тогда я пошел и спрятал свою любимую курицу, прежде чем он пришел? Потому что вы сказали, что куда бы он ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».
Поскольку сказанное Ками указывало на отличительный признак гостя, и он уже слышал раньше эти же слова или что-то подобное, уладить проблему больше не было никакой возможности.
Наш гость внезапно подпрыгнул на месте словно ошпаренный, завопил и принялся ругаться. В тот же миг он выхватил из-за пояса кольт и нацелил его мне в рот.
Господь сжалился надо мной, ибо, услышав его вой, водитель и телохранитель сразу же перепрыгнули через стену во двор, забрали у него кольт, не то он точно уложил бы меня на месте.
Господь сжалился надо мной и тогда, когда оба они – и водитель, и охранник – отнесли все ругательства, что он отпускал в мой адрес, и прицеливание из оружия на счет обычного пьяного дебоша, что повторялся уже не раз, и не поверили ему. А иначе они сами в тот же миг разделались бы со мной.
Гляди, что со мной сотворили те неуместные слова Ками!
Во-первых, он меня лишил той самой судьбоносной концессии. Во-вторых, послал в самое пекло, на смерть, и в мгновение ока состарил меня на целых десять лет. Да к черту все это! В нем поселилась неизменная ненависть ко мне, он пригрозил, что пока жив, погубит мою жизнь… и так и сделал.
Где бы ему на глаза ни попадались мои следы, подстригал мне крылья и приклеивал к моему имени ярлык нежелательного и преступного элемента. Постепенно поле деятельности для меня настолько сжалось, что я занимался экономическими делами в пределах двора лишь под защитой его соперников и противников, да и то в ограниченном виде.
Ты обвинила меня в черствости, но арест – и то лишь домашний – был наименьшим наказанием за проступок подобной тяжести. Любой на моем месте голову бы оторвал этому ребенку.
Ты наверняка понимаешь, почему тем вечером на свадебной вечеринке ваше с Ками приключение для меня так тяжело закончилось, и, безусловно, понимаешь, по какой причине я не стал после этого выслеживать Ками и даже искал ему оправдание.
Эта вечеринка имела отношение к той группе придворных, что приняли меня и помогали.
Инцидент, что произошел несколько лет назад с тем человеком, уже начал было забываться, но Ками оживил его вновь и ославил меня и на этот раз, погубив остаток доверия ко мне у последних моих друзей при дворе.
И ты посадила себе на шею подобного ребенка и еще расхваливала его?!
Оба эти события послужили тому, что до самой революции я не знал и минуты радости и покоя, дни и ночи проводил в тревоге.
Но нужно отдать должное справедливости: в какой-то момент это принесло мне благо. В любом случае, вражда отдельных придворных со мной дала моим друзьям основание и повод во время революции выхлопотать мне местечко.
Про Камелию я рассказал? Не думаю, что рассказывал. Нет, точно не говорил.
Камелия, или, как вы ее называете, Коукаб, было смышленой девушкой. Она вьюном вилась и в итоге навязала себя одному из близких родственников шаха и уехала в Америку. Сейчас у нее двое детей, которые стали американскими гражданами и проживают там же. Я знаю, как им там живется. Конечно, они не горят ко мне пылкими родственными чувствами. Я иногда звоню им и справляюсь об их делах.
Примечания
1
«Не думай, что любые заросли пусты, ведь в них может быть спящий леопард» – строки из поэмы персидского поэта Саади, ставшие известной пословицей.
2
Шемиран – название городка, примыкающего на севере к Тегерану. В наши дни он стал одним из районов столицы, но во время написания романа это был один из шахрестанов (единиц административного деления Ирана).
3
Галхак – еще один небольшой городок к северу от Тегерана, ныне вошедший в состав столичной территории.
4
Коукаб-ханум – нарицательный персонаж, пример отличной хозяйки в учебнике по персидскому языку для второго класса начальной школы в Иране.
5
Поминки, согласно шариату, проводятся вечером седьмого дня после смерти человека, а затем на сороковой день.
6
Траурное собрание (хатм) – собрание, посвящённое памяти покойного, когда все присутствующие по очереди читают какую-то одну часть Корана (по раздаваемым брошюрам), так что весь Коран оказывается прочитанным к концу собрания.