– Я серьезно раскаиваюсь в своих взглядах. Вы дали мне понять, насколько я был неправ. Теперь я постараюсь переубедить других, объяснить им их ошибки. Я вам говорю правду. Я действительно представил себя на вашем месте. Я поддался общему течению, но меня все время что‑то смущало во всем этом. Я старался смягчить политику партии, но это у меня плохо получалось. Теперь я смогу лучше действовать в этом направлении. Я всем с большой трибуны заявлю о том, что отказываюсь от своих прежних взглядов. Я уйду из СНПУ. И за мной уйдут многие другие.
– Я ухожу, – прервал его Дед.
– Нет, не уходите! Подумайте, ведь это грех! Вы в Бога верите? Ведь вы же русский человек, русские – наши братья православные. Если даже вы не верите, вы ведь читали Библию? Вы же видите, я раскаиваюсь!
– У тебя будет время покаяться, – сказал Дед и, держа пленника на прицеле, вышел. Снова лязгнула чудовищная дверь, и темнота надавила на глаза раскаявшегося идеолога.
Все дальнейшие мысли Зайшлого, как ни крутились, все возвращались только к одной фразе: «Надо было просить пулю!»
* * *
Вечером, в разгар обсуждения судьбы Зайшлого в свете того, что решать его судьбу взялся Дед, в дверь Бороды вежливо постучали.
– Войдите, – пригласил хозяин.
Вошел Дед, одетый в цивильное, но в кепочке. Козырнул (для того и головной убор напялил):
– Товарищ капитан, разрешите обратиться!
– Слушаю вас.
– Товарищ капитан, ваше задание выполнено.
Я четко представил себе труп идеолога СНПУ, зарытый в глухом закоулке городского парка. Эксгумация, экспертиза, следы пыток, газетная шумиха, следствие. Дед, старый человек, наверняка оставил улики. Дальше – арест, суд. Газетный заголовок: «Русский ветеран НКВД замучил украинского патриота по заданию Москвы».
– Садитесь, докладывайте.
– Есть.
* * *
Через сорок минут Дед впустил меня в подземелье к заключенному номер два. Как и обещал Николай Иванович, тот был готов за одну только надежду на жизнь продать не только партию, родину и нацию, но и мать, отца, жену, детей. Было видно, что он прополз весь незасыпанный землей ход, пока не понял, что оказался в ловушке. Ногти его были изломаны, из‑под них сочилась кровь. Лицо было в земле и слезах. С момента ареста до моего прихода в камеру прошло каких‑то пять часов. Обработка языка была мастерская...
По совету Деда я сперва провел допрос, не давая, впрочем, пленному особых надежд на жизнь и выход на волю. Только потом я сделал ему перевязку, выдал скудный паек и объяснил, что его жизнь только в его руках. Если его информация не то что ложна, просто в чем‑то неточна, неполна или ошибочна, пуля станет для его затылка желанной гостьей. Не давая ему возможности обдумать эти слова и сознаться во лжи, если ложь была, мы вышли, оставив его одного.
– Теперь он все сутки будет вспоминать, где мог ошибиться, – объяснил Дед. – Завтра вечером он нам доложит не как сегодня, все валом, а с чувством, с толком, с расстановкой. Отрепетирует доклад до мельчайших подробностей.
– Он не удавится на галстуке?
– Не‑ет! Этот жизнь любит. Будет цепляться до последнего.
– И не соврет?
– Ему будет приятно, если вы вернетесь с задания целые и невредимые. Он за вас молиться будет.
– Дрянь человек.
– Товарищ Пастух! – На улице Дед не стал доставать меня с моим бывшим капитанством и прибег к обращению по конспиративному имени. – Порядочные люди из местных в фашисты не идут. Они работают да детей растят. Их‑то мы и освобождали в сорок четвертом. Их здесь тоже полно, живут себе, никого не трогают.