Вся правая сторона его тела потеряла чувствительность. Видите, у него на коляске под правой рукой лежит поддерживающая подушка. Однажды я нашел его вон там, возле стола. Его правая рука, привязанная к подлокотнику, чтобы не падала и не травмировалась, застряла под столом. Ему было больно, он обливался потом, но не высвободил руку, потому что не понимал, откуда эта боль. В тот день я говорил Портеусу, что сэру Кристоферу плохо. Два раза ему говорил, но доктор так и не пришел. Не знаю, вызывал ли он его.
– Нет, не вызывал. Расскажи мне, что произошло, когда ты вернулся обратно.
– Я знаю, они хотели, чтобы я вернулся очень поздно, но тогда начался дождь и к тому же последний автобус уходит в час десять. Подъезжая к вилле, я видел свет в оранжерее и припаркованный у ворот грузовой мотоцикл. Тогда я понял, какую глупость я совершил. Я предупредил их о том, что он умирает, и заставил таким образом поторопиться с вывозом картин. Если бы я промолчал... Да, я знаю, он все равно бы умер, но не так, не так... Нет! Нет, я должен... Должен был...
– Все хорошо. Все хорошо. Успокойся. Сделай глубокий вдох. Дыши ровно. Вот так лучше.
– Они хотели подготовиться к его смерти. Понимаете, подготовиться к тому моменту, когда придут эти люди, которые стоят там, в зале, и начнут составлять опись и все проверять. Я думаю, что я должен был все рассказать Джиму... Он не из тех, кто говорил, что все албанцы бандиты. Он всегда дружелюбно ко мне относился. Если бы я рассказал...
– Ты был не в том положении, чтобы делать что‑нибудь. Не мучай себя. – Легко сказать, подумал инспектор.
– Да, извините, я знаю, вы правы. Джим, не вставая, впустил меня. Он услышал мой голос и нажал на кнопку. Я зашел в дом через кухню. Они меня не заметили. Я видел их внизу в оранжерее, Портеуса, адвоката и двух грузчиков, они постоянно сюда приходили. Я зашел в комнату через маленькую дверь для прислуги. Я думал, вдруг он меня зовет, может, ему надо встать. Его не было в комнате. Я оставил его коляску слева от кровати, но ее тоже не было на месте. Дверь на террасу была открыта. На улице все еще лил дождь. Я точно знал, куда он мог попытаться уехать. Быть может, он хотел умереть там, у пруда с лилиями, где ему всегда было так спокойно. Но он не мог сам туда добраться. Он не мог спуститься по дорожке, ведущей в сад, должно быть, он просто выехал на террасу.
– Покажи мне, – попросил инспектор.
Джорджо не хотел выходить на улицу, но инспектор настойчиво потянул его за собой. Он и сам не горел желанием мокнуть под дождем, но выйти на террасу надо было обязательно, сделать это сейчас, пока в комнате снова не появились прокурор, капитан, секретарь, все, кто мог прервать их разговор. Инспектор и Джорджо прошли под аркой, увитой розами, мокрый гравий скрипел у них под ногами, мокрые листья хлопали их по плечам. Справа в тумане, вытянув руку вверх, стояла мокрая статуя в развевавшихся мраморных одеждах, будто пыталась остановить дождь или что‑то еще. Вокруг покачивались блестящие лавровые листья, с которых ручьями лилась дождевая вода.
– Он лежал здесь под дождем, словно сбежавшая кошка, которую оставили умирать на дороге. Коляска лежала, опрокинутая, на земле лицом к оранжерее. Все лампы там были включены. Он все видел.
– Да, – согласился инспектор. Огромные двери оранжереи были открыты. Он находился достаточно далеко, но вполне можно разглядеть лица и узнать хорошо знакомых людей. Особенно друзей. – Да, я все видел.
– Потом пока они... возились с ним, я закрылся у себя в комнате и пытался убедить себя в том, что сэр Кристофер, как в прошлый раз, просто впал в детство, когда открыл окно, вымочил ноги в луже и смеялся. Я пытался обмануть себя. Он знал, что он болен. Он знал, что меня нет в доме. Он взял с собой колокольчик, потому что его нигде нет, и я не знаю, где он. В темноте я не смог найти колокольчик. Должно быть, сэр Кристофер услышал какой‑то шум.