– Нестыковка – в том, что ты рассказываешь.
Я улыбнулся, глядя в ее большие голубые глаза, любовался цветом ее волос, линиями, которые прорисовал свет, падавший сзади на ее затылок и шею.
Дым от ее сигареты благоухал, был сладок и ленив, словно отдых после тяжелой работы на солнце.
– Почему она позвонила тебе? Почему она прямо не позвонила Юлле, если знала, что он в опасности? Почему она знала, что некий Юлиус Боммер работает в «Утренней газете»? Почему ты не поспел туда вовремя, если она была так хорошо информирована? Кстати... ты сделал хоть какой‑нибудь снимок Юлле, прежде чем обрезать веревку?
Я сидел, держа чашку в руке, и только раскрывал рот. Этой деве палец в рот не клади. Она была дотошнее, чем вчерашние полицейские. Они‑то даже не спросили фотографа, фотографировал ли он.
Я глубоко вздохнул, прежде чем ответить.
– Послушай, когда ты спрашиваешь – почему то или другое так или не так... я не могу ничего ответить. Спроси лучше в полиции. А насчет фото... Дай подумать.
Большие голубые глаза холодно оглядели меня.
– Медленно думаешь, – сказала она.
– Фото – моя профессия, – ответил я запальчиво. – Я всегда снимаю, порой того сам не замечая.
На пленке было как минимум четыре кадра, это я знал. Кадры, на которых ее отец болтается на веревке, зацепленной за стропилину под потолком гаража. Разве можно было рассказывать об этом? И поймет ли она?
– У меня был приятель, который попал в переплет, – сказал я. – Он выскочил из репортерской машины и начал снимать парня, поджегшего себя перед каким‑то посольством. Культурная элита Швеции живьем поджаривала моего приятеля за то, что он не кинулся сперва гасить того чокнутого. Когда мой приятель говорил: «Я всего лишь делал свое дело», ему объявили, что так же защищался комендант Освенцима Гесс.
Она слушала. Сидела тихо, внимательно следя за рассказом, дым от сигареты поднимался к потолку. Свет, падавший сзади, высвечивал каждую пушинку на ее голых плечах.
– Он неправильно говорил, этот мой приятель. – Я рассуждал медленно, чтобы быть уверенным, что сам не потеряю нить. – Ему бы не надо было толковать о работе. Ему бы надо было говорить о естественных рефлексах, то есть о том, что не подчиняется контролю.
Она сделала глоток из чашки. И ждала, что я еще скажу.
– Что произойдет, если какая‑нибудь домохозяйка увидит, как какой‑то парень себя поджигает? Скорее всего, завопит, как сирена. А что будет, если мимо пройдет пожилой чиновник? Начнет озираться в поисках полицейского? Или телефона? Одно скажу: никто из них не кинется гасить огонь. Ну а если там окажется фотограф, оцепеневший от происходящего? Ясное дело, вскинет свой аппарат!
Кристина Боммер кивнула.
– Короче: у тебя есть снимки?
Я попытался выдавить из себя что‑нибудь уклончивое. Но нашелся лишь один ответ:
– Я снял раз, лишь только вошел в гараж. Ну, может, пару раз. Щелкнул еще до того, как заметил, что он еще теплый. Все произошло так быстро.
Она выпрямилась и окинула меня тем самым нахальным голубым взглядом.
– Могу я увидеть эти снимки?
– Ладно. Я еще не проявил пленку. Но конечно... Ладно.
Она спросила еще, что делал я, и что делала полиция, и что делала команда «скорой помощи». Она спросила, как выглядела квартира Юлле, пришла ли почта, было ли неприбрано в кухне.
Это была канонада вопросов. Отвечая на них, я сражался, словно вратарь дворовой футбольной команды, и не вполне уверен, что удержал нулевой счет. Под конец она сказала:
– Юлле не покончил с собой. Ты это знаешь не хуже меня.
В десятый раз я предпочел об этом умолчать. Попробовал перейти в атаку.
– Уважаемая Кристина Боммер, – сказал я, – ты ведь, наверное, не потому приехала сюда, что считаешь убийцей меня?
Она помотала головой, вставая с места.