. – Она ткнула большим пальцем в сторону двери, то есть квартиры, которую я снимал.
Я расплылся в улыбке и кивнул. Лоб у нее был высокий, маленькие ушки, прижатые прической. На меня она глядела без энтузиазма.
– Я Кристина Боммер, – сказала она, и голос звучал так, как будто она старалась говорить по‑отчетливее. Взгляд был столь же вежливо‑благожелателен, как у людей, смотрящих на деревенского дурачка. – Я дочь Юлиуса Боммера.
– А‑а... – ответил я.
– Хорошо, – сказала она ядовито. – Судя по звуку, монетка провалилась в автомат.
– Приношу тысячу извинений, – попробовал я пошутить. – Я ждал, что появится нечто совсем другое.
– Надеюсь, – сказала она без улыбки, – я не стала причиной глубокого разочарования.
– Отнюдь нет, – сказал я. – Титьки очень даже ничего.
Это заставило ее замолчать, позволив мне без помехи ковыряться в замках. Я пригласил ее войти, и она пролетела мимо меня, шелестя черной юбкой. Бедра у нее были узкие, ноги длинные. Обута в плетеные греческие сандалеты, которые вызывающе щелкали при ходьбе.
– Кофе – прямо и направо, на кухне, – произнес я, когда она с явным раздражением остановилась в темной прихожей. Она прошла в кухню, села и, пока я включал кофеварку, сидела тихо, уставившись на большую кирпичную вытяжку над плитой.
– Чем могу быть полезен? – спросил я, когда машинка стала разогреваться. Это было в стиле Зверя. Он образец вежливости. Приходится, при его‑то внешности.
– Я хочу, во‑первых, знать, как умер мой отец, – произнесла она излишне громко. – У Юлле не было никаких причин кончать жизнь самоубийством.
Она сказала «отец» и «Юлле» – это прозвучало уважительно и по‑товарищески. Они были хорошими друзьями.
Я кивал, мило улыбался, старательно проявляя участие.
– Я не знаю, как умер твой отец. Может, полиция в курсе. Могу только рассказать, чему был свидетелем.
Большие голубые глаза жестко уставились на меня.
– Ты сидел в тюрьме, – холодно сказала она.
Тут я повернулся к ней спиной и стал возиться с кофеваркой. Долил свежей воды, смолол еще немного зерен. Достал две толстые чашки, согрел их кипятком. Потом пропустил пар через отстойник, чтобы согреть и его, перед тем как наполнить чашки.
Кофе получился черный, горячий, с пеной поверху. По крайней мере кофе у нее будет хороший.
– Извини, – сказала она мне в спину.
Отвечать я не стал. И поставил перед ней дымящуюся чашку.
Кристина Боммер, дочка Юлле. Я пытался вспомнить, как он выглядел, чтобы понять, похожа ли она на него.
– Тут есть некоторые... неприятные детали... – сказал я.
И вдруг с ее лица исчезло это вызывающее выражение. Она стала выглядеть старше. И красивее.
– Не беспокойся, – сказала она. – Я медсестра. И только что ездила в Хюддинге,посмотрела на него.
Я сел за стол, держа чашку в руке.
– И кто тебя туда направил?
– Твой шеф.
– Фото‑Вилле?
Она сидела чуть сгорбившись, будто устала и замерзла.
– Нет, этот... в угловой комнате... Ну, шеф над всей газетой.
– Это который в подтяжках?
– Ну да.
– И он тебе сообщил, что я сидел в тюрьме?
Она выпрямилась, взгляд снова стал дерзким‑дерзким.
– Он упомянул об этом, но это вышло как‑то заодно.
– Понимаю. – Что тут было с ней обсуждать?
И тогда я рассказал ей всю историю, с мельчайшими подробностями, даже с теми, которые, может, и не имели никакого отношения к делу.
Кристина Боммер закурила сигарету и слушала молча. Закончив, я откашлялся и мрачно спросил, не хочет ли она еще чашку кофе. Она не ответила.
– Здесь какая‑то нестыковка, – вдруг сказала она.