Это слышалось и в его голосе, и в его поверхностном прерывистом дыхании:
– Рони! Ты здесь, наверху? Ты прячешься? Кто-то до нас уже посетил спальню, перевернув и переломав в ней все, что только возможно.
– Ты помнишь ее? – спросил я Джона, когда обыск второго этажа был закончен.
– Прекрасно помню, – почти прошептал он. – Милая маленькая девочка.
– О нет, не-е-ет!
Опрометью я рванулся на первый этаж, пролетел кухню и распахнул потайную дверь, располагавшуюся в проеме между холодильником и кухонной плитой.
Мы вдвоем скатились в подвал, где находился еще и погреб, о котором знал только сам Сонеджи.
Я уже не мог справляться с бешеным биением своего сердца. Мне не хотелось находиться здесь, чтобы наткнуться на плоды «творчества» безумца Сонеджи.
Подвал его дома.
Символичное место – памятник всем детским кошмарам Гэри.
Подвал.
Кровь.
Поезда.
Погреб в доме Мэрфи был маленьким и аккуратным. Я огляделся. Детская железная дорога исчезла! Когда мы впервые попали сюда, эта роскошная и очень дорогая игрушка находилась здесь.
Никаких следов девочки мы не обнаружили, да и вообще казалось, что здесь давно никого не было. Мы открывали ящики верстаков, проверили стиральную машину и сушилку.
Рядом с баком водонагревателя и ванной для белья находилась маленькая дверца. Но ни в ванной, ни на куче грязного белья не обнаружилось ни капельки крови. Может быть, эта маленькая дверца ведет наружу, и девочка убежала, услышав, как отец зашел в дом?
Это шкаф! Я резко рванул ручку на себя. Скрученная веревками и с кляпом из тряпки во рту, Рони Мэрфи, живая, находилась там. Ее огромные голубые глаза переполнял страх.
Он не тронул ее. Сонеджи убил ее детство, как когда-то было убито его собственное. Несколько лет назад он проделал то же самое с девочкой по имени Мэгги Роуз.
– Милая моя, – шептал я, развязывая Рони и вынимая изо рта кляп. – Теперь все будет хорошо. Все хорошо, Рони. Теперь с тобой все в порядке.
Я не стал говорить ей то, что произнес про себя:
«Твой папуля достаточно любил тебя для того, чтобы не убить. Зато теперь он будет убивать всех подряд».
– Все хорошо, деточка, все хорошо, – лгал я бедняжке. – Теперь все хорошо. Разумеется, так оно и есть.
В те дни старый инструмент стоял в комнате, словно постоянное приглашение создавать в доме музыку. Как-то днем Бабуля услышала, как я пытаюсь воспроизвести некое подобие буги-вуги. Мне было одиннадцать лет, но я помню это так отчетливо, словно все происходило вчера. Нана неслышно впорхнула в комнату и уселась рядом со мной на скамеечку. Точно так же поступаю и я сейчас, занимаясь с детьми музыкой.
– Я думаю, что с этим джазом ты немножко поторопился, Алекс. Давай я покажу тебе нечто более подходящее. То, с чего ты можешь начать свою музыкальную карьеру.
Она предложила самое простое: всевозможные гаммы, упражнения для пальцев, и я повторял их каждый день, пока не пришло время, когда я смог по-настоящему оценить и играть Моцарта, Бетховена, Генделя и Гайдна. И все это благодаря стараниям Бабули Наны. Она занималась со мной с одиннадцати до восемнадцати лет, до той поры, пока я не поступил в колледж Джорджтауна, а затем и в институт Хопкинса. К тому времени я мог исполнить любой джаз, а заодно определился и с тем, что мне нравится и почему.
Когда я вернулся поздно вечером из Делавара, я обнаружил Нану сидящей за роялем на веранде. Вот уже много лет я не слышал, как она играет.
Я вошел совершенно бесшумно и несколько минут стоял в дверях, наблюдая за ней. Нана исполняла Моцарта с чувством, которое выдавало ее глубокую любовь к музыке. Как-то раз она сказала мне: «Очень грустно, что никто не знает, где похоронен великий Вольфганг».