Выйдя за пределы замка, он остановился, сообразив, что обратно ему придется добираться самостоятельно. И, памятуя о кинжале, брошенном в него во время пира, решил, что безопасней идти через многолюдный город, чем пускаться в рискованный путь по окрестным лесам и болотам. Благодаря вчерашней поездке и подробным указаниям приора, он, хотя и смутно, но представлял себе, куда ему следует идти.
Корбетт тащился по разбитой слякотной дороге; небо нахмурилось, заморосил мелкий дождь. Проезжающая мимо повозка обдала его грязью, и Корбетт мысленно обругал Бернелла, пославшего его сюда. Он добрел до города и оказался на Лаунмаркете, Ярмарочном лугу, где сбежавшаяся отовсюду толпа глазела, как лошади тащат какого-то несчастного к поджидающему его эшафоту. Несчастному скрутили руки и ноги, и две лошади его волокли по земле на ремне из крепкой кожи: он вопил, земля обдирала ему спину, и все это — под бубнящий голос городского чиновника, читавшего приговор, и монотонную молитву священника, покуда зеваки осыпали осужденного градом насмешек и комьев грязи. Корбетт, не останавливаясь, протолкался через толпу и пошел дальше. Он держался середины улицы, подальше от мусора, в изобилии наваленного у дверей и стен жалких бревенчатых лачуг. Лавки были открыты, труппа актеров перед потрепанным, грубо намалеванным задником — сценой служила повозка — выкрикивали слова, которых Корбетт не понимал, торговцы кричали, взывая к нему: «Горячие ножки барашка! Говяжьи ребрышки!» — и цеплялись за него руками, но он отталкивал их. От запаха свежего хлеба из пекарни у него потекли слюнки, но и тут он не стал останавливаться.
Он устал и был подавлен: походя он замечал то колченогую собаку, которая обнюхивала раздувшуюся дохлую крысу, то бегущую кошку с мышонком в пасти, то нищего с бельмастыми глазами и в язвах, пронзительно кричащего, в то время как мальчишки мочатся на него. Корбетт вспомнил поучения Августина о том, что грех есть распад всех связей. Коль скоро это так, подумал Корбетт, стало быть он, Корбетт, погряз в грехе. Вот он, одинокий английский чиновник, один, здесь, на этих грязных улицах, а его жена и ребенок умерли, и прошли годы, и единственная женщина, которую он любил с тех пор, осужденная за убийство и измену, сгорела на костре в Смитфильде, в Лондоне. И вот он здесь, один и среди чужих людей, ищущих его смерти. Он вспомнил о Ранульфе, своем верном слуге, и пожалел, что его нет с ним, что он лежит в лихорадке за много миль отсюда, в каком-то английском монастыре.
Он миновал церковь Святого Эгидия, свернул на очередную извилистую улицу и чуть не налетел на двух людей, стоящих там. Корбетт пробормотал извинения и отступил в сторону. Один из этих людей преградил ему путь.
— Comme ça va, Monsieur?
— Qu'est ce que ce? — сразу же ответил Корбетт, а потом повторил: — В чем дело? Я не говорю по-французски. Прочь с дороги!
— Нет, месье, — ответил человек на прекрасном английском. — Это вы стоите у нас на дороге. Пойдемте! Нам нужно поговорить.
— Идите к черту! — пробормотал Корбетт и попытался обойти их.
— Месье, нас двое, а у вас за спиной еще двое. Мы не причиним вам вреда. — Француз повернулся и махнул рукой. — Пойдемте, месье. Мы не задержим вас. Мы не причиним вам вреда. Пойдемте!
Корбетт посмотрел на двух упитанных, приземистых мужчин и, услышав позади легкий звук, понял, что за спиной стоят другие.
— Я иду, — скривился он.
Мужчины провели его по проулку, где лежали кучи дерьма и воняло собачьей мочой. Они остановились перед лачугой об одном окне под мокрой соломенной крышей, с которой капала вода, перед которым торчал увитый плющом шест — знак того, что тут подается эль.
Внутри имелась всего одна промозглая сырая комната с земляным полом, двумя маленькими столами на козлах и несколькими грубыми табуретами, сделанным из старых бочек.