Щелк, щелк, щелк — гитлерюгенд. Щелк — неонацизм. Щелк — личная страничка какого-то скинхеда. Щелк — поиск. Щелк, щелк — нацистская пропаганда. Щелк, щелк, щелк — подстрекательство к насилию. Щелк, щелк — фотографии еврея с дулом у виска. Щелк, щелк — фильм про то, как чернокожий меняет свою внешность. Продолжительность фильма — минута четырнадцать секунд. Снято пять дней назад…
Когда я ложился спать, меня обдало холодным потом при мысли о тысячах, миллионах людей, которые, сидя перед экранами своих компьютеров со стаканчиком в руке, преспокойно хавают то, что запрещено законом…
На могилах сверкали капельки росы, свежие и свободные, заблудившиеся на границе дня и ночи.
Посреди трегастельского кладбища, словно надгробный памятник, в легком утреннем тумане вырисовывался силуэт танатопрактика. При моем появлении он даже не шелохнулся, его бугристое лицо словно окоченело. Он оказался на удивление молод, лет двадцати пяти — максимум тридцати. Однако где-то в глубине его глаз я заметил колючки скуки и отвращения. Позади него, возле ограды, покуривали двое могильщиков.
— Свежо нынче утром! — рискнул я завязать подобие разговора.
Специалист бросил на меня быстрый раздевающий взгляд, подтянул узел своего выцветшего галстука и вновь погрузился в молчание.
— Мэр должен прибыть с врачом страховой кассы из Бреста, — продолжал я, обращаясь к живому надгробию.
— Думаете, мне нравится этим заниматься? — произнес он глубоким баритоном.
— Что, простите?
— Потрошить трупы, зашивать им глаза и губы, а потом выкапывать их, словно бы для того, чтобы еще раз поиздеваться над ними… Думаете, это доставляет мне удовольствие?
Человек и танатопрактик, точно как человек и полицейский, — враги, запертые в одном теле, связанные, как две кости одного скелета…
— Я и сам тоже испытываю ужас от подобных вещей, — совершенно искренне ответил я. — Могу вам даже признаться, что в настоящий момент я вообще ни в чем не уверен… Не от хорошей жизни мы вырываем мертвых из их смертного покоя…
Моя внезапная откровенность тронула его.
— Вы правы, нынче утром свежо!
Я подошел. Скрип моих шагов по гравию эхом раздавался в этом застывшем лесу крестов и бетонных надгробий.
— Скажите, можем ли мы надеяться, что после более чем двух месяцев обнаружим тело в хорошем состоянии?
— У этой несчастной девушки три четверти костей были раздроблены, конечности полностью вывернуты, а лицо обезображено. Работа у меня сложная, но я хорошо ее делаю, и многие даже говорят, что у меня талант.
— То есть?
— Вам нужны подробности? Пожалуйста. Я выпустил из тела кровь, чтобы заменить ее формальдегидом. Вернул кости на место. Выкачал мочу, содержимое желудка, кишечные газы. И прежде чем одеть, еще раз вымыл тело антисептическим мылом. Методы погребения предполагают, что тело отлично сохраняется более четырех месяцев. Обычно вы находите его в блестящем виде: оно как новая монетка.
Наконец прибыли двое опоздавших, не более счастливых, чем мой товарищ по туманному утру. На их лицах отчетливо читалось беспокойство.
— Приступим! — приказал мэр нарочито ледяным тоном. — Уладим это дело, и хорошо бы поскорее.
Могильщики взялись за лопаты, вскрыли могилу и подняли гроб.
Вокруг меня серьезные лица и ускользающие взгляды.
Красное дерево словно вскрикнуло — лямки заскрипели по лакированной поверхности гроба.
Крышку сдвинули. Увидев сдержанное и чересчур упорядоченное внутреннее убранство гроба, я ощутил на своей щеке прикосновение костлявой руки.