Но совершенно точно пройдет еще много часов, пока усталость не отразится в его острых черных глазах, и если удастся доктору поспать, то уснет он, уронив длинные черные волосы на бумаги перед собой, и дремать будет урывками.
Изволите ли видеть, доктору выдался год трагедий и раздоров — начался он, как я уже упоминал, со смерти единственной женщины, которую он любил по-настоящему, а прорвало все необъяснимое самоубийство одного из его юных питомцев в Институте. За этим последним инцидентом последовало судебное разбирательство касательно общего положения дел в Институте, и завершилось оно судебным запретом. Шестьдесят дней доктор не должен и близко подходить к зданию, пока полиция расследует все обстоятельства, и начинались эти шестьдесят дней завтрашним утром; мне по этому поводу есть что сказать, но — в свой черед.
Пока же я лежал и перебирал в уме несчастья доктора Крайцлера, до слуха моего неожиданно долетело, как я уже упоминал, тихое царапанье из-за окна. И, как я сказал, опознал я этот звук сразу — мои собственные ноги издавали его слишком много раз, чтобы я его не признал. Сердце мое встрепенулось отчасти нервически, но скорее — в возбуждении, и я на миг подумал, не призвать ли Сайруса; но тут спорая череда неумело соскальзывающих шажков по стене снаружи дала мне понять, что навестит меня сейчас отнюдь не такой гость, с которым я не смогу справиться. Поэтому я просто отложил книгу, метнулся к окну и высунул наружу нос.
Иногда я невольно улыбаюсь, вспоминая те дни — и еще больше те ночи, — и осознавая, сколько времени мы ползали по крышам, забирались в чужие окна и выбирались из них, а почти весь остальной город крепко спал. Промысел этот мне знаком, благодарение моей маменьке, натаскавшей меня, карапуза, едва я выучился ходить, пробираться эдаким вот манером в дома и изымать оттуда такое добро, которое потом можно будет толкнуть скупщику. Но зрелище добропорядочных молодых светских друзей доктора, которые отжимают оконные рамы и сами протискиваются внутрь, аки банальные воры-домушники, — и тогда, и теперь зрелище это казалось мне презабавным. Но я все равно не мог бы улыбнуться шире от картины, представшей мне в ту ночь.
Ибо передо мной была мисс Сара Говард — она уже успела нарушить все правила, что содержались бы в библии взломщика, буде таковая имелась в наличии, и матросской бранью поливала все вокруг до самых небес. Одета она была, как обычно одевалась днем — в простое темное платье без всех этих модных исподних финтифлюшек, но хоть наряд ее и был незамысловат, ей чертовски трудно было держаться за трубу водостока и выступающие угловые камни, и от падения на передний двор докторова жилища и сокрушения всех, без сомнения, костей в теле ее отделяла какая-то крысиная попка. Волосы мисс Говард были, вероятно, первоначально собраны в тугой узел на затылке, но тот — как и она вся — теперь растрепался; лицо же ее, хорошенькое, хоть и простоватое, являло яростное раздражение.
— Вам повезло, мисс Говард, что я не фараоны, — сказал я, выбираясь на подоконник. Голова ее резко дернулась, и зеленые глаза вспыхнули так, что блеску бы позавидовал любой изумруд. — Уж они бы вас еще до завтрака в «Восьмигранник» закатали.
Последний был зловещим строением на острове Блэквеллз посреди Ист-ривер; вместе с двумя крыльями по сторонам главного корпуса под куполом «Восьмигранник» служил печально известной в городе женской тюрьмой и сумасшедшим домом.
Мисс Говард лишь нахмурилась и перевела взгляд на свои ноги.
— Все из-за этих клятых ботинок, — сказала она. Я тоже взглянул на них и сразу понял, в чем дело: вместо пары легких скромных туфель или даже тапочек, которые позволили бы ей цепляться пальцами за выступы каменной кладки, мисс Говард — новичок — надела тяжелые, подбитые гвоздями скалолазные ботинки. Они слегка походили на те, кои, путешествуя по крышам Нью-Йорка, носил убийца Джон Бичем, и я немедленно прикинул, откуда она почерпнула эту мысль.