Чон До сел рядом с Джилом, который сосредоточенно что-то рисовал. Возле него лежала раскрытая коробочка акварельных красок. Джил окунал кисточку в стакан с водой фиолетово-зеленого цвета. Он рисовал пейзаж с бамбуковыми зарослями и тропинками, бегущими через каменистые поля. Джил взглянул на Чон До, затем окунул кисточку в воду и провел ею по желтой краске, чтобы выделить поярче бамбуковые стебли.
– Какой же ты тупой, – сказал ему Чон До.
– Это ты тупой, – ответил Джил. – Певица – у вас, зачем возвращаться за мной?
– А я вот вернулся, – сказал Чон До. – Давай ключи.
Ключи от мотоцикла лежали на барной стойке, и Джил бросил их ему.
Затем он покрутил пальцами в воздухе, чтобы ему налили еще. Подошла барменша. На ней было ожерелье Румины. Джил заговорил с ней, затем достал половину оставшихся денег и протянул их Чон До.
– Я сказал ей, что теперь платишь ты, – шепнул Джил.
Барменша налила три стакана виски, потом сказала что-то, что рассмешило Джила.
– Что она сказала? – спросил Чон До.
– Она сказала, что ты кажешься очень сильным, жаль, что трус.
Чон До посмотрел на Джила. Тот пожал плечами.
– Ну, может, я ей сказал, что мы с тобой подрались из-за девчонки. И я одолел бы тебя, если бы ты не выдрал мне волосы.
– Ты все еще можешь выпутаться из этого. Мы ничего не скажем. Клянусь. Мы просто вернемся, как будто ты никуда не сбегал, – проговорил Чон До.
– А что, похоже, что я куда-то бегу? – спросил Джил. – К тому же, я не могу бросить свою девушку.
Он протянул ей рисунок, и она повесила его на стену рядом с еще одним творением, сияя своим красно-белым ожерельем. Прищурившись, Чон До вдруг понял, что Джил нарисовал не пейзаж, а покрытую буйной растительностью карту минного поля.
– Значит – ты бывал на минном поле, – сказал он.
– Мать отправила меня в Мансудэ[8] изучать живопись, – сказал Джил. – Но отец решил, что минные поля сделают из меня мужчину, и нажал на кое-какие рычаги. – Джил усмехнулся при мысли о том, что надо пускать в ход связи, чтобы твоего сына отправили на верную смерть. – А я научился рисовать карты, вместо того чтобы отмечать на них мины.
Говоря об этом, он принялся за следующий рисунок – женщина с открытым ртом, освещенная снизу так, что ее глаза казались темными. Похожа на Румину, хотя невозможно было понять, поет она – страстно и напряженно или кричит перед смертью.
– Скажи ей, что ты выпьешь еще один, последний стакан, – сказал Чон До, протягивая барменше все иены.
– Мне очень жаль, – ответил Джил. – Действительно жаль. Но я никуда не пойду. Считай оперную певицу подарком и передавай ей привет.
– Это твой отец хотел заполучить ее, поэтому мы здесь?
Джил не ответил. Он стал рисовать портрет – себя с Чон До, и каждый держит большой палец вверх. На лицах – показные, фальшивые улыбки. Чон До не дал ему закончить.
– Пойдем, – приказал он. – Ты ведь не хочешь опоздать на караоке в Янгакдо или где вы там, избранные, развлекаетесь.
Джил не шелохнулся. Он вырисовывал мускулы на руках Чон До, делая их слишком выпуклыми, как у обезьяны.
– Действительно, – сказал Джил. – Я пробовал говядину, ел мясо страуса. Я видел «Титаник» и заходил в Интернет уже раз десять. Да, есть у нас и караоке. Каждую неделю там пустует стол, за которым собиралась одна семья, но ее больше нет, они исчезли бесследно, и песни, которые они пели, исчезли из автомата.
– Обещаю тебе, – сказал Чон До. – Вернись, и никто никогда не узнает.
– Вопрос не в том, пойду я с тобой или нет, – сказал Джил. – А в том, почему ты не идешь со мной.
Если бы Чон До хотел сбежать, он мог бы сделать это сотни раз. В конце туннеля достаточно только подняться по лестнице и потянуть дверь на пружине.
– Во всей этой мерзкой стране, – ответил Чон До, – единственное, что имело для меня какой-то смысл, – это корейские девушки, чистящие ноги японкам, стоя на коленях.
– Я могу отвезти тебя в посольство Южной Кореи завтра же. Туда поезд идет. Через шесть недель будешь в Сеуле. Ты им очень пригодишься, настоящая находка.
– Но твоя мать, твой отец, – сказал Чон До. – Их же отправят в лагерь.
– Неважно, как ты поешь караоке, все равно когда-нибудь выпадет твой номер. Это лишь вопрос времени.
– А как же офицер Со? Разве дорогой виски поможет тебе забыть, что он долбит руду в темноте, в Тюрьме 9?
– Из-за него и надо бежать оттуда, – возразил Джил, – чтобы не стать таким, как он.
– Что ж, он просил передать тебе привет, – сказал Чон До, накидывая нейлоновую петлю на шею Джилу и затягивая ее.
Джил опустил стакан с виски.
– Я всего лишь человек, – произнес он. – Просто никто, который хочет исчезнуть.
Барменша увидела ремень. Прикрыв рот рукой, она прошептала: «Хомо джанай».
– Думаю, это переводить не нужно, – сказал Джил.
Чон До дернул ремень, и они оба встали.
Джил захлопнул коробочку с красками и поклонился барменше.
– Соусенджин ни туресарареру йо, – сказал он ей.
Она сфотографировала их на свой телефон, а затем налила себе выпить и подняла стакан за Джила, прежде чем осушить его.
– Гребаные японцы, – сказал Джил. – Как их не любить! Я сказал, что меня похищают в Северную Корею, а ты посмотри на нее.
– Да, посмотри хорошенько, – сказал Чон До и взял ключ от мотоцикла с барной стойки.
* * *
Они пересекли берег и въехали прямо в волны, вздымаемые ветром, – черная лодка то поднималась, то стремительно опускалась, словно в пропасть. Все держались за спасательный трос, закрепленный по бортам, чтобы не свалиться в воду. Румина сидела на носу, руки связаны новым скотчем. Офицер Со накинул ей на плечи свою куртку – только это укрывало ее голое, посиневшее от холода тело.
Чон До и Джил сели на противоположные стороны лодки, но Джил не смотрел на него. Когда они вышли в открытое море, офицер Со приглушил мотор, чтобы услышать Чон До.
– Я дал ему слово, – сказал он офицеру Со. – Я обещал, что мы забудем, как он пытался бежать.
Румина сидела спиной к ветру, трепавшему ее волосы.
– Посадите его в сумку, – предложила она.
Офицер Со расхохотался.
– Наша оперная дива права, – заметил он. – Ты поймал дезертира, сынок. Он приставил ружье к нашей голове. Но не смог нас перехитрить. Скоро ты получишь свою награду, – сказала он. – Можешь уже предвкушать.
Мысль о награде, о том, чтобы отыскать мать и избавить ее от мучений в Пхеньяне, вызвала у него тошноту. В туннелях они иногда натыкались на газовую завесу. Ее невозможно обнаружить – просто начинается головная боль, и перед глазами мелькают красные точки. Он почувствовал это сейчас, под пристальным взглядом Румины. Ему вдруг показалось, что она имела в виду его, чтобы Чон До посадили в сумку. Но ведь не он избил ее и скрутил. И не его отец приказал похитить ее. Да и какой у него был выбор?
Не его вина, что он вырос в городке, где не хватало электричества, тепла и топлива, где фабрики стояли без дела, где трудоспособные мужчины либо находились в лагерях, либо умирали от голода, безразличные ко всему. Не его вина, что все мальчишки под его опекой умирали от голода, холода и одиночества, даже не надеясь, что когда-нибудь их возьмут тюремщиками или запишут в отряд самоубийц.
Петля все еще висела на шее Джила. Ради смеха офицер Со нагнулся и рванул ее изо всех сил, чтобы затянуть потуже.
– Я бы скинул тебя за борт, – сказал он. – Но тогда я не увижу, что они с тобой сделают.
Джил вздрогнул от боли.
– Чон До теперь знает, как это делается, – заметил он. – Этот парень займет ваше место, а вас отправят в лагерь, чтобы вы не болтали обо всем этом.
– Ты ничего не знаешь, – ответил офицер Со. – Ты изнежен и слаб. Я придумал эту игру, черт возьми. Я похитил личного суши-повара Ким Чен Ира. Я вырвал личного врача нашего Дорогого Вождя прямо из больницы в Осаке, среди бела дня, вот этими руками.
– Вы не понимаете, что такое Пхеньян, – настаивал Джил. – Как только другие министры увидят ее, им всем захочется иметь собственных оперных певиц.
Холодные белые брызги обдали их. Румина жадно вдохнула воздух, словно любая мелочь могла лишить ее жизни. Она обернулась к Чон До, сверкнув глазами, собираясь что-то сказать, слово вот-вот слетит с ее губ.