Она вошла в ещё пустую церковь и села в первый ряд. Её платье заняло ещё два стула – справа и слева. В церкви, снятой гуру на один вечер для проведения сеанса дыхания счастья, был полумрак. Через полчаса вся церковь заполнилась людьми – последователями, ездившими вместе с гуру по всем странам – кто из любви к нему, кто из любви к чудесам, так нужным людям в их серой жизни, а кто – из простого любопытства, присущего всему человечеству. В церкви были и случайные люди, никогда о гуру не слышавшие, но хотевшие, кто – исцеления за небольшие деньги, кто – встречи с чудесным.
Тут свет был кем-то включён, и в церковь, пританцовывая, вошёл маленький индус в белых одеждах, окружённый свитой индусов – в бусах и с чётками в руках. Гуру прошёл к алтарю, где уже лежали большие удобные подушки и стояли вазы с живыми цветами. Он просто сел на подушки, весело, как черноглазый воронёнок, посмотрел на свою паству и тут заметил Пию. Он закивал ей, приглашая её к себе. Пия встала, как во сне, и, притянутая ласковым взглядом своего гуру, пошла к алтарю.
Он показал ей взглядом на подушку, лежащую с правой стороны от него, и она поняла, радостно расположив своё большое тело в подвенечном белом платье на мягких подушках.
Гуру осмотрел ещё раз зал и начал задавать нужный, тайный темп дыхания счастья:
– Сооооо-Хам. Сооооооо-Хам! – разнеслось под сводами старинной католической церкви. Кто-то задышал, кто-то сидел и глядел с удивлением на происходящее, а Пия сидела с закрытыми глазами и каждой клеточкой чувствовала на себе ласковый взгляд своего гуру, своего суженого, своего принца.
Это и было её высшее счастье – сидеть рядом с ним и дышать с ним одним воздухом и в одном темпе. Темп дыхания всё ускорялся, в зале послышался смех, люди, казалось, улетали или, скорее, выпадали из действительности – приближался катарсис – кризис. Темп был такой высокий, что, казалось, все здание церкви колебалось вместе с дышащей, как паровозы, публикой.
Вдруг Пия почувствовала приход телесного оргазма – с судорогами и волнами тепла по всему телу, её душа вылетела из тела, и она ощутила себя бестелесным духом. Всё в минуту пропало – и гуру, и церковь, и люди.
Тут темп, задаваемый гуру стал спокойнее, и люди стали понемногу возвращаться обратно. Пия открыла глаза. Рядом сидел её гуру и ласково смотрел на эту женщину с большим телом и ангельским лицом. Он знал, что эта женщина будет до конца своих дней жить ради него и его дела, собирать для него деньги, организовывать курсы, строить залы для медитации, путешествовать с ним, любить его.
В этом была её судьба. В этом было её счастье. В этом была её жизнь. Сальвадор Дали сделал из неё Венеру, гуру дал ей почувствовать себя богиней и показал цель жизни. А что ещё человеку надо?
Эстер
Эстер лежала в кровати и думала:
– Ещё один день на этом свете. Ох, господи, зачем же мне это?
Она ещё полежала и стала ждать свою сиделку. У неё было две постоянных сиделки – обе иностранки и с резким, странным, режущим её музыкальное ухо, акцентом. Одна приехала из далёкой Африки, а другая – из Украины. Обе работали в доме для престарелых скандинавов, обе любили своё дело – обслуживать полуживых, медленно угасающих скандинавских жителей. Дом был частный, с большими светлыми комнатами и даже балконами, но всё равно это был дом для престарелых, которые не могли больше обслуживать себя: ни одеваться, ни готовить еду, ни мыться. Для этого были сиделки, выполняющие всю эту работу за хорошие деньги.
Комната Эстер была обставлена мебелью, которую она привезла из своего дома уже двадцать лет назад, когда она поняла, что больше одна не может жить в своём большом двухэтажном каменном особняке у моря и следить за собой и за особняком. Она переехала в этот частный дом для богатых пожилых людей уже давно, но вначале она ещё могла двигаться, заниматься гимнастикой, плавать и принимать участие в субботнем лото, куда собирались все жители дома престарелых, которые ещё могли двигаться, но уже три года она не выходила из комнаты, переходя лишь от кровати до столика или туалета и назад в кровать, да и то с помощью сиделок. Ей было девяносто семь лет, она страдала несварением желудка и отёком ног и каждый день молила бога, чтобы она уснула и больше не проснулась, но наступало утро, она открывала глаза и опять оказывалась в той же комнате – беспомощная, старая, ненужная, бесполезная.
Она лежала на кровати и ждала сиделку. Сегодня должна была прийти Наталья, украинская сиделка. Она всегда улыбалась, была вежливой, но Эстер не понимала половины того, что говорила ей Наталья на своём ломаном украинско-скандинавском, и Эстер говорила всегда «Да», чтобы Наталья ни говорила – так было легче обеим женщинам.
В дверь постучались, и она сказала, как всегда, по-французски:
– Антре, – делая акцент на последней гласной, как настоящая француженка. Эстер говорила на пяти языках и любила читать по-французски, но глаза ее ослабли за последние пять лет, и книжек она больше не открывала. Она заказывала в библиотеке звуковые книжки, которые читались приятными, но не всегда корректно произносившими тексты, голосами.
Голова Эстер была ясной, хотя она часто забывала о лекарствах, количество которых увеличивалось с каждым годом её жизни на земле, и о том, что надо, – хоть иногда, – пить воду. Воду она пила только при напоминании, ее вкус не любила и считала бесполезным заполнять своё тело водой, предпочитая безвкусной воде джин или водку, но спиртного ей не давали.
Она лежала и думала о своей очень-очень длинной жизни, пока Наталья натягивала на неё чулки, трусы, юбку и блузу. Лифчиков она давно не носила, считая, что они мешают ей свободно дышать, поэтому ее груди оттянулись и болтались в блузе, доставая почти до пупка.
Наталья помогла ей встать и дойти до туалета. Там она вынула ночной подгузник из широких, хлопчатых трусов Эстер, мокрый от мочи, но не раздражающий промежности этой старой женщины – вставать ночью в туалет она больше не могла. Потом Наталья умыла Эстер, как малого ребенка, протерев ее кожу мокрым полотенцем до пояса, вытерла насухо и одела ее в блузу.
Подгузник был сменен на новый, и они вместе – медленно, шаг за шагом – прошли к глубокому креслу, стоявшему у обеденного стола. В этом кресле Эстер сидела до обеда, с вечно включенным телевизором, открытым на радиопрограмме – она любила слушать классическую музыку и программу новостей о той жизни, к которой она имела очень маленькое отношение.
Она жила на свою частную пенсию, которую заработала сама за свою долгую жизнь в этом обществе и которой хватало на оплату этого частного дома престарелых и не больше, но больше ей было и не надо. Её нужды уменьшались с каждым прожитым годом, так же как и её скорость жизни. Как в фильме с замедленными съёмками, скорость её жизни приближалась, как она говорила, к нулю, не оставляя времени ни для чего, кроме еды, смотрения телевизора и общения с двумя постоянными сиделками.
Теперь она сидела в своём старом, глубоком кресле, стоявшем около деревянного, покрытого скатертью стола, на котором стояла ваза с увядшими тюльпанами, и смотрела в окно, ожидая своего, всегда одинакового, завтрака – чашки чёрного кофе, теплого тоста из белого хлеба с маслом и сыром и тарелочки с мелко порезанными сезонными фруктами, которые она ела целый день. Сегодня это были груши – стоял август, и первые скандинавские, чуть жёсткие, но ароматные груши появились в магазинах.
Покупки делались раз в неделю – центрально, согласовывая с Эстер необходимое количество закупаемого, но ее аппетит был небольшой, поэтому скапливалось много остатков, которые она просила беспощадно выбрасывать, помня старое правило, что только свежая еда может ещё поддержать уходящие жизненные силы в ее хрупком, костлявом теле с отвисшей грудью и больными, распухшими ногами.