Я видел, как на лице Бухера отражается яростная борьба, происходящая в его душе: он не мог оставить в беде дочь, но и нарушить то, что считал своими принципами, тоже был не в состоянии. Бедняга словно бы впал в прострацию: мне надо было помочь ему принять верное решение. Как я уже упоминал, день для него выдался нелегким.
– Вынужден вам сообщить: если откажетесь сотрудничать со мной, техникам придется ликвидировать вашу дочь. А уж что они с ней сделают до того… Сами понимаете, я никак не смогу на это повлиять. Подобное не в моей власти.
Мне не нравится слово «изнасиловать», тем более не хотелось употреблять его в разговоре с отцом девушки. Банкир ничего не ответил, только отвернулся, и его вырвало на пол. Бухер вытер рот рукавом и выпрямился. Ноги его тряслись.
– Ладно, вы получите необходимую информацию, – сказал он, качнувшись вперед.
Ошибаются те, кто полагает, будто любовь делает людей слабыми. На самом деле любовь – это источник силы. В большинстве случаев она превосходит все другие эмоции и убеждения: что такое по сравнению с ней патриотизм и честолюбие, религия или воспитание. А из всех разновидностей любви самая сильная та, что испытывает родитель к своему ребенку. Вот какой урок я получил в тот день, за что всегда буду благодарен судьбе. Понимание этого выручило меня несколькими годами позже, на руинах так называемого «Театра смерти».
Я схватил Бухера за руку, когда он направлялся к выходу, до крайности перепуганный и готовый выдать мне любую информацию ради того, чтобы спасти свою дочь.
– Постойте!
Банкир повернулся ко мне. Казалось, бедняга вот-вот расплачется.
– Неужели вы думаете, что я позвоню в полицию, когда эти ваши «техники» все еще в квартире Клэр? – в полном отчаянии спросил он.
– Нет, конечно. Не дурак же вы, в самом деле.
– Тогда, ради всего святого, позвольте мне найти эти записи!
– А что, если вы подсунете мне липовые сведения, сделаете распечатку данных другого клиента? Нет уж, я лучше пойду с вами, и мы вместе заглянем в ваш компьютер.
Бухер покачал головой, охваченный паникой:
– Это невозможно. Никому из посторонних не разрешено заходить в операционный отдел. Сотрудники сразу все поймут.
Можно подумать, что я этого не предусмотрел.
– Как вы думаете, – возразил я Бухеру, – почему я выбрал именно это время: час дня в пятницу, в самом конце недели? Сейчас все ушли на обед.
Взяв портфель, я вышел вслед за банкиром из конференц-зала и проследил, как он при помощи электронного пропуска открыл дверь во внутренние помещения.
Мы присели у терминала. С помощью дактилоскопического сканера Бухер вошел в систему и набрал номер банковского счета. И вот уже передо мной распечатка вожделенных записей: подробная информация о предположительно секретных банковских операциях Кристоса Николаидиса со ссылками на другие семейные счета.
Я долго смотрел на эти выдержки из гроссбухов коррупции и смерти. Они, безусловно, свидетельствовали о том, что Николаидисы, обладавшие почти миллиардным состоянием, были кассирами русских. Более того, как я и надеялся, документы до конца раскрывали весь механизм этих махинаций. Регулярные денежные переводы на другие счета в том же банке позволили выявить фамилии еще шести человек, которых я никак не мог заподозрить в предательстве.
Двое из них были агентами ФБР, контрразведчиками, а еще четверо – профессиональными дипломатами, работающими в посольствах США в различных странах Европы. В число этих дипломатов, между прочим, входила женщина, с которой я однажды переспал. Что будет с ними дальше? За то, что эти люди совершили, расплачиваться всегда приходится по одному тарифу. В глубине души я надеялся, что предатели найдут себе хороших адвокатов, которые выторгуют для них пожизненное заключение, если обвиняемые признают свою вину и будут сотрудничать со следствием. Почему-то обыватели считают нас железными, лишенными сердца и нервов типами, но на самом деле это не так. Поверьте, это ужасно – держать человеческие жизни на своей ладони.
Вот почему я не испытал предвкушаемого удовлетворения, когда положил добытые материалы в портфель и повернулся к Бухеру. Я пообещал банкиру, что в течение двух часов дозвонюсь до главы гонконгского «Телекома», который прикажет «техникам» удалиться. При сложившихся обстоятельствах я не счел нужным пожимать ему на прощание руку, просто встал и вышел без лишних слов. Банкир остался один: весь костюм пропитался рвотой, прижатая к груди рука дрожала. Бедняга не мог понять: учащенное сердцебиение – всего лишь симптом нервного расстройства или нечто куда худшее.
Не знаю, оправился ли Бухер когда-нибудь от этого потрясения. Возможно, я бы даже испытывал к нему сочувствие, если бы не одно необычное событие, случившееся в моем детстве.
Вместе со своим приемным отцом, Биллом Мердоком, я совершил путешествие в маленькую французскую деревушку Ротау на границе с Германией. С тех пор прошло больше двадцати лет, я пережил множество приключений, но какая-то доля моего существа до сих пор так и осталась там, или вернее будет сказать, что частичка этого места никогда не покидала моей души.
Глава 11
Если судьба когда-нибудь забросит вас в тот уголок мира, где встречаются Франция и Германия, и если у вас достаточно крепкие нервы, обязательно сверните в сторону от деревни Ротау и поезжайте через сосновые леса к предгорьям горного массива Вогезы.
Вы вскоре окажетесь в уединенном местечке под названием Натцвайлер-Штрутхоф. Когда-то здесь был нацистский концлагерь, теперь почти забытый, в отличие от таких включенных во все путеводители ужасных мест, как Аушвиц и Дахау. Выехав из соснового леса на перекресток, вы увидите обычный дорожный знак: одна стрелка указывает на местный бар, другая направляет вас в газовую камеру. И это вовсе не шутка.
Десятки тысяч узников прошли через ворота этого лагеря, но почему-то мало кто о нем слышал. И невольно возникает вопрос: если даже такая бездна человеческих страданий не смогла вызвать потрясение, достаточно сильное, чтобы быть зарегистрированным на шкале Рихтера двадцатого века, то чего же тогда вообще стоит прогресс?
Я попал туда, когда мне было двенадцать. В летние каникулы Билл и Грейс, как обычно, сняли в августе номер в парижском отеле «Георг Пятый». Они оба интересовались искусством. Моя приемная мать любила старую классическую живопись и хотела, чтобы каждый, кто приходил к ней в дом, сразу видел: хозяйка не только богата, но еще и обладает изысканным вкусом. Билл, благодарение богу, в этом отношении отличался от жены: для него не было большего счастья, чем найти новую галерею или побродить по мастерской какого-нибудь молодого начинающего художника.
Грейс не проявляла к этому никакого интереса и давным-давно запретила мужу вешать на стены свои новейшие приобретения. Приемный отец, бывало, говорил, подмигивая мне:
– Она права. Чем бы это ни было, искусством такое назвать трудно. Я называю это благотворительностью: кто-то жертвует деньги в специальные фонды, я же предпочитаю лично поддерживать голодающих художников.
Билл, конечно, шутил: на самом деле он прекрасно знал, что делает. Много лет спустя я убедился, что мой приемный отец был настоящим экспертом в современной живописи. Вообще-то, это довольно странно, учитывая полное отсутствие у него соответствующего образования: интересы предков Билла лежали исключительно в сфере химической промышленности. Его мать происходила из семьи крупных фабрикантов, ее девичья фамилия была Дюпон.
Мы жили в Париже уже вторую неделю, когда моему приемному отцу позвонил из Страсбурга какой-то тип и сказал, что у него есть рисунки Роберта Раушенберга еще тех времен, когда этот великий представитель поп-арта был никому не известным моряком. На следующий день мы с Биллом взяли сумки и сели в самолет, оставив Грейс делать покупки в «Гермесе» – модная одежда была второй ее страстью после классической живописи.