– И не собираюсь. Пока. Кстати, что это за марка? Отдает махоркой дешевой.
– Она и есть. Привычка – вторая натура. Я так понимаю, Вы не из Советов. Тогда что же вам нужно?
Незнакомец посмотрел в окно.
– Вы бы хоть окно открыли, что ли, тут неимоверно душно, профессор.
– Не стоит, скоро польет дождь, и, если я открою окно, дождь замочит бюст Лейбница. Видите там? Вон стоит на подоконнике. – Спогурис был раздражен.
Незнакомец улыбнулся:
– Откуда вы знаете, что через сорок минут пойдет дождь?
Профессор смутился.
– Я читал метеопрогноз с утра… в газетах.
Тогда собеседник профессора отогнул полу светлого пиджака и достал оттуда субботние выпуски Latvijas Avïze, Rïgas Balss и Telegräfs. Газеты стопкой легли на стол.
– Сегодняшние, профессор. В них во всех написано, что дождя не будет до середины следующей недели. А знаете почему? Потому что у них у всех один источник информации – Рижский метеоцентр. И он еще вчера вечером передал во все редакции, что дождей не будет.
– Вы следили за мной?
– Нет, профессор. Вы разве следили за дождем?
– Тогда… Я не понимаю…
– Вадим, послушай меня. Я знаю, что вы меня старше, но я хотел бы, чтобы между нами установились доверительные отношения. Скажи мне, тебе не одиноко?
– Я не собираюсь с вами говорить в такой манере. – Профессор погасил окурок в пепельнице. Едкий дым рассеялся по большому и душному дубовому кабинету.
– Вы жесткий человек, Вадим Михайлович, очень к себе жесткий, – сказал как-то тише незнакомец и посмотрел профессору в глаза.
– Кто вы такой?! – Валдис встал, но споткнулся о стул и едва сохранил равновесие, упершись левой рукой в спинку стула.
– Вы еще больше удивитесь, когда я покажу вам это, – при этих словах незнакомец полез в портмоне в другой карман пиджака и достал оттуда золотую монету, испещренную фиолетовыми крапинками. – Вы знаете, что это такое?
– Это эрматрский дин. Они запрещены.
Незнакомец улыбнулся.
– Ну, дорогой мой профессор, тогда и я запрещен, и вы скоро будете.
– Вы из Эрматра?
– Да.
– Как вы сюда попали?! У нас карантин по всей Балтике!
Это тоже была правда. Весь берег Балтийского моря, в особенности литовские прибрежные зоны, был во время войны бомбардирован с воздуха снарядами, начиненными эфирным диэтил-арценином, более известным как газ «Кашляющая смерть». Считалось, что способ его добычи в промышленных масштабах и тактика боевого применения были разработаны в стронциевых рудниках и лабораториях Эрматра, а затем проданы военпромышленникам Второго рейха за обязательство сохранить нейтралитет Эрматра во время войны. После Версальских договоренностей никто не испытывал желания вновь марать руки об этот вопрос, и, поскольку Эрматр не вошел в Лигу Наций, дело забылось. Единственной, кто не забыл об этом и постоянно напоминал, была Литва, которая ввела «карантин» – запрет на посещение страны людьми, хоть как-то связанными с Эрматром. Латвия и Эстония последовали примеру соседа. Все это произошло еще до того, как Женевский протокол и Листский дополнительный протокол вступили в силу.
– И что?
– Как что? Я вызову полицию, вы!..
– Профессор, успокойтесь, сядьте.
Вадим сел на стул, не сводя глаз с незнакомца. Тот же взял со стола карандаш и, не смотря на профессора, что-то написал в его в рукописи.
– Посмотрите.
Спогурис бросил взгляд в рукопись, все зачеркнул и выбросил бумагу.
– Профессор, в каком году начнется война?
– Какая война?
Незнакомец свел брови, посмотрел внимательно на профессора, затем из-за ремня брюк достал маузер.
– В каком году, профессор, начнется война?
– Стреляйте.
Незнакомец взвел курок.
– Я выстрелю. Не мягче вас.
– В 1938-м, – Спогурис ответил на выдохе, – согласно моим подсчетам.
– В каком году в Латвии произойдет переворот?
– За четыре года до этого, в 1934-м. Май, середина.
– В каком году Латвию оккупируют?
– 40-й.
– Два из трех, профессор. Я не стану задавать вам вопрос, которого вы так боитесь, – незнакомец убрал маузер назад, заткнул за пояс.
– Какой же?
– Когда вы умрете.
Профессор сидел и смотрел на незнакомца в светлом костюме и пытался сообразить, как ему теперь поступать. Он был уверен, что он один научился сплетать «арабески времени», как он их называл, в единую картину. Сейчас ему было очевидно, что это не так.
– Ваша мать умерла от тифа, профессор. Отец расстрелян.
– Я не знал этого. А Маша?
– В Латинской Америке. Пока еще. С ней все хорошо. Если вы соберетесь ей написать, я смогу помочь. Она носит сейчас имя Марлен. Как и вы, она больше не Зеркалова. Профессор, вы бы не хотели слетать в Эрматр?
– Нет, ночь Эрматра – это непросчитываемая вероятность. Абсолютно не упрощаемое будущее событие.
– Ваша ошибка в том, что вы работаете с вероятностью. Хи-квадрат, гамма-распределение. Вы же знаете, что есть уровень выше?
– Знаю, он недостижим.
– Тогда почему я здесь, профессор?
Вадим посмотрел на портрет Лейбница и на окно.
– Что вам терять здесь, в Риге? Будете скучать по Илзе? Она найдет себе другого жильца.
– А мои студенты?
– Скажите мне честно, профессор. Они вам нужны?
Профессор ничего не ответил.
– Пойдемте со мной. Я обещаю, что хуже вам не будет. А статистик вашего уровня рождается раз в столетие. Допустить, чтобы вы сгнили в этом мерзком дубовом кабинете или заняли пост министра по науке в Латвии Советов, – значит дать свершиться преступлению не против закона, но против истины. Я не хочу быть преступником. Я и так уже упустил двоих. Вы всегда хотели взглянуть за горизонт. Я дам вам секстант, профессор.
– У меня есть выбор? – спросил Спогурис.
– Только у вас он и есть. И вы знаете это.
– Знаю.
Профессор встал, подошел к незнакомцу вплотную, почти приобнял – при этом человек в белом костюме даже не шелохнулся, – достал из-за его ремня маузер. Он так же, как и несколько минут назад его собеседник, взвел курок, прицелился и выстрелил левой рукой в защелку на окне. Оно отворилось, и свежий ветер подул в кабинет.
– Хотел проверить, не потерял ли сноровку. – Профессор вернул маузер хозяину.
– У вас мозг математика и руки хирурга. Вы – бриллиант, профессор.
Они вместе вышли из душного дубового кабинета в тот момент, когда первые капли падали на белый мраморный парик Лейбница на подоконнике.
1924
Было холодно, потому что февраль не пускал март согреть мир. Тогда Викто́р не знал почему, потому что никто не знал. Соседние страны разорвали всяческие связи, обвинили друг друга в агрессивной политике в отношении Эрматра, куска земли в триста на четыреста километров, богом заброшенного странного места, о котором почти никому ничего не было известно. Виктор приехал с Марлен из соседней страны только полгода назад, у него был отпуск, и это было замечательное время, они отдохнули на побережье, наслаждались лучами солнца, освещавшего курорт Сан-Актуан де Рьюи, купались в море и считали, сколько дней им осталось не думать ни о чем, кроме заказа ужина в ресторане. Марлен тогда сказала, что беременна и что рада, что Виктор узнает это в Сан-Актуан де Рьюи, который, конечно, является Раем на Земле, а они, конечно, Адамом и Евой в этом Раю. Кажется, это было после того, как они на новом «Бьюике» отправились любоваться закатом в местечко под названием Лидо-эль-Эспадроме – шикарный курорт, нетронутая природа, первозданная в своей красоте. Это был прекрасный вечер, Виктора охватило ощущение, что солнце собиралось бухнуться в воду, но оно вошло в горизонт так незаметно и медленно, как нож входит в теплое масло, не нарушая его внутренней структуры. Она сказала, что беременна и что счастлива. Виктор ничего не ответил, а если бы и мог – не запомнил бы, потому что был весь погружен в счастье, чувствовал его буквально повсюду, в каждом атоме мира и особенно рядом с ним с самим, оно материализовалось в Марлен, оно стало Марлен, и только когда он это понял, он осознал, как сильно любил ее.