— Подскажи, что мне делать!» — Но ощущение его присутствия рядом со мной снова ускользало от меня.
— Прости меня, — сказала я вслух, кладя на его могилу собранные цветы — незабудки и колокольчики, сирень и гиацинты, повернулась и, ничего перед собою не видя, двинулась прочь.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дневник Нелл Раксфорд
Раксфорд-Холл
Вторник, 26 сентября, 1868 г.
Уже стемнело — я не знаю, который теперь час. Клара крепко спит в колыбельке — так крепко, что я вынуждена время от времени проверять, дышит ли она. Я совершенно измождена усталостью, но уверена, что не засну. В голове моей, словно крысы в клетке, мечутся мысли; я не могу привести их в порядок, но знаю, что должна — ради нее. У меня есть три дня до приезда Магнуса: три дня, чтобы записать все, что произошло, и подготовиться к тому, что, как я опасаюсь, должно произойти.
По крайней мере, я отыскала надежное место, где могу спрятать свой дневник. Я не решалась начать его в Лондоне, боясь, что Магнус его найдет. Если бы он узнал… Но нет, я пока не стану писать об этом. Я не должна предполагать самое худшее, или я потеряю всякую надежду.
Начну с описания моей комнаты или, скорее, двух, так как Клара спит в маленькой каморке, которая когда-то была, по-видимому, чуланом или стенным шкафом, открывающимся из этой. Мы находимся на втором этаже, примерно в середине длинного коридора, изобилующего изгибами и поворотами, так что трудно сказать, где ты находишься. Мне пришлось вернуться к началу коридора и трижды пересчитать двери, чтобы выяснить, что здесь расположены четырнадцать комнат. Лестница для слуг — в дальней части дома, она отделена дверью от главной, фасадной части Холла.
Деревянные панели вычищены и отмыты, полы устланы новыми коврами; это придало бы мне уверенности, если бы я не подозревала, что это сделано в большей степени ради миссис Брайант, чем ради меня. Поскольку мне предстоит председательствовать на ее сеансе, то приличия должны быть соблюдены, хотя вряд ли она решится хоть одной ногой сюда ступить. Пол скрипит всюду, куда бы я ни пошла и как бы мягко ни ступала. Кровать — древнее ложе с четырьмя столбиками для балдахина, однако балдахин снят — он, несомненно, истлел в лохмотья — но, по крайней мере, постельное белье свежее и сухое. Здесь есть комод, умывальник, туалетный столик — все очень старого, темного дерева. Письменный стол, за которым я сейчас сижу… опять-таки не знаю, должно ли его присутствие в этой комнате меня успокаивать, или оно сулит что-то зловещее? Стоял ли он здесь раньше, или его принесли сюда по приказанию Магнуса? Словно он хотел этим сказать: «Я точно знаю, дорогая, что ты намереваешься писать, так что не воображай, что ты сможешь помешать мне это прочесть».
Письменный стол стоит под окном, которое в дневное время смотрит вниз — далеко вниз — на неровное пространство кошеной травы, скошенной так недавно, что видны бледные, желтовато-белые черенки стеблей. Наступающие на это пространство деревья так высоки, что закрывают половину неба. Однако сейчас за окном ничего нет — только огонек моей свечи отражается в стекле под расплывчатым отображением моего лица; а дальше — тьма кромешная.
Я без конца спрашивала себя: может быть, в тот единственный раз, когда Магнусу удалось месмеризировать меня, он подчинил себе мою волю или затуманил восприятие на достаточно долгое время, чтобы добиться от меня согласия? Но даже если и так, память об этом необратимо утеряна, и я в любом случае должна винить саму себя за то, что вышла за него замуж. Я знала, что не люблю его, и мне надо было сказать ему, что я передумала, о чем молила меня Ада. Я помню ее бледное, потрясенное лицо на свадьбе; с тех пор я ее больше не видела. В своих письмах к ней я говорю, что совершенно счастлива, а она притворяется, что верит этому, так что мы пишем друг другу все реже и реже.