Хотя не было и намека на то, чтобы Ада — как недоброжелательно предсказывала моя мать — на досуге раскаивалась, я видела, какой изолированной от всех и вся стала ее жизнь. Она страстно мечтала о ребенке, но после года замужества так и не зачала и стала опасаться, что может быть бесплодна. А Джорджа, как она мне призналась, все более беспокоили сомнения по поводу его призвания.
— Я могу его слушать, задавать вопросы, — говорила она мне, — и понимаю, как мне кажется, многое из того, о чем он говорит, но ему недостает общества мыслящих людей, таких же, как он сам. Он читал Лайелла и Ренана, и «Vestiges», и Дарвина тоже читал, и стал задумываться над тем, что же остается — если остается! — чтобы сохранить веру. Он предпочитает не говорить об этом, но его совесть неспокойна из-за того, что он вынужден жить на средства прихожан, которые ожидают и верят — особенно в такой деревне, как эта, — что он принимает буквальную истину Писания. Но сам он верит в добродетель, доброту и терпимость, и он живет так, как проповедует, а это гораздо больше того, что можно сказать о многих церковниках, почитающих себя благочестивыми.
Я пробыла в Чалфорде две недели, когда Джордж предложил нам всем устроить экспедицию в Орфорд, небольшую прибрежную деревушку в четырех милях от Чалфорда — посмотреть старую норманнскую башню. Сам Джордж побывал там только один раз, но, когда мы тихим пасмурным днем отправлялись в путь, он был, казалось, совершенно уверен, что знает дорогу. Мы прошли, вероятно, уже целую милю, прежде чем он признался, что это вовсе не та дорога, которой он шел туда в первый раз.
— Ну, все равно, — сказал он, — мы ведь идем в более или менее юго-восточном направлении, так что не можем слишком далеко отклониться.
Даже мне пришлось признать, что — после того, как мы покинули фермерские угодья — в окружающем нас ландшафте виделось что-то безутешно-печальное. Кругом не было ни души, ни малейшего признака жилья; только овцы бродили в зарослях утесника, да изредка вдали виднелось свинцово-серое море. Мы прошли примерно еще полчаса, и тропа стала подниматься вверх — земля по обе ее стороны все резче уходила вниз. Густой зеленый кустарник покрывал нижнюю часть склонов холма, но его вершина, к которой мы приближались, была почти совсем голой, как бы коротко стриженной овцами и словно вязаное покрывало — этот образ вдруг пришел мне на ум — скомканной в странные складки и впадины: они вовсе не выглядели естественными, казалось, какое-то огромное, роющее себе нору существо прокладывает ход к ней очень близко от поверхности. Я собралась было спросить, откуда они взялись, когда мы дошли до самого верха и перед нами открылось безбрежное, темное пространство леса.
— Это может быть только Монаший лес, — сказал Джордж. — Мы отклонились гораздо дальше к югу, чем я предполагал. Этот лес — самый старый и самый большой в этой части Англии.
— А там, в лесу — монастырь? — спросила я. Оттуда, где мы стояли, плотный зеленый полог казался сплошным и непрерывным; он простирался на юг далеко, насколько хватало глаз.
— Да, был когда-то, — ответил Джордж. — Его разорили люди Генриха Восьмого.
— А потом?
— Земли отошли к роду Раксфордов за службу Короне, и с тех пор так и оставались во владении этой семьи. Раксфорд-Холл был построен на фундаменте монастыря; сейчас, как мне представляется, он превратился чуть ли не в руины; но я его не видел.
— А сейчас там кто-нибудь живет?
— Нет. С тех пор, как… То есть можно сказать, что он уже некоторое время пустует.
— А как далеко отсюда до Холла? — настаивала я.
— Не знаю, — ответил Джордж, пытаясь меня обуздать.