Да, легкое отвращение перед будущим.
У Камю оно называется тревогой, а у Чехова по-разному, но чаще всего одиночеством, скукой, тоской, равнодушием, немотой души – мало ли названий у того, кто привык обозначать словом самые смутные, зыбкие, нераспознанные чувства. И обостряется это одиночество всегда перед дорогой – тем более такой дальней, как на Сахалин. Вот уж действительно, выпали они ему, будто нагаданные цыганкой, – дальняя дорога и казенный дом.
Казенный дом или такой же казенный, тюремный, каторжный, кандальный остров Сахалин, где он тоже чужой и его не ждут.
Глава четвертая
Пригласить фотографа
Чья же это затея? Кто увлекся, даже загорелся этой сумасбродной, всех переполошившей идеей? И кто упорными трудами, бессонными ночами, бескорыстными жертвами, самоотречением заслужил право на эту невинную блажь – пригласить в дом фотографа? И не соседа-любителя, на чьих снимках вместо фигур – мутные пятна, а опытного, матерого зубра?
И кто сам отправился в дорогое ателье, где выставленный за стеклом витрины, услужливо изогнувшийся манекен, держа на отлете руки магниевую (будто бы) вспышку, другой рукой победоносно снимает крышечку с выдвинутого гармошкой объектива? Отправился, чтобы обо всем договориться, обстоятельно обсудить, задать необходимые вопросы (их целый перечень), получить удовлетворительные ответы. Строго нахмуриться вначале для придания себе солидности и внушительного вида (мол, нас не проведешь, не на тех напали) и любезно, обворожительно улыбнуться в конце. Что называется, одарить улыбкой.
Иными словами, сделать заказ.
– Желаете сфотографироваться?
– Да, но только не в студии, а дома. Вместе с близкими. Можно?
– Почему же нет! Пожалуйста. Исполним в наилучшем виде. Ваш адрес, сударыня?
– Кудринская Садовая, дом Корнеева. – К которому часу прикажете?
– Ну, пожалуй, сразу после полудня, когда все в сборе.
– Будем вовремя. Не сомневайтесь.
– Мерси.
Думается, что это затея Ма-Па – кого же еще! Во всяком случае, без ее участия тут явно не обошлось. Даже если первоначально идея вызвать фотографа и сняться на память осенила Лику Мизинову и та возвестила об этом, блестя красивыми серыми глазами, Мария Павловна ухватилась за нее и немедленно присвоила себе. Присвоила как молодая хозяйка дома, распорядительница и устроительница, имеющая неоспоримое право.
И извольте с этим считаться. Считаться и не возражать. Вот Лика и не возражала, тем более что сама сделать заказ вряд ли сумела…
К тому же сестра с братом оба, чего греха таить, имели такую слабость – фотографироваться, и Чехов рассказывает в одном из писем 1887 года, как они вместе ходили сниматься: «…я для того, чтобы продавать свои карточки почитателям моего таланта, а она для раздачи женихам». Это, конечно же, снова лукавое озорство, милая шутка: о женихах Мария Павловна помышляет меньше всего – уж ее-то не упрекнешь, к ней не придерешься. Всем кавалерам, ухажерам, настойчивым просителям руки наотрез отказывает. И не потому, что ей не угодишь, что такая уж разборчивая и привередливая она невеста: причины тут совершенно иные, и за отказом угадывается жертва…
Да, пожертвовав личным счастьем, Мария Павловна целиком посвятила себя тихому, скромному и подвижническому служению – всей своей большой семье, родителям и братьям, и особенно – брату Антону, дипломированному врачу (окончил университет по медицинскому факультету) и подающему надежды писателю. Писателю, чьи успехи, слава, признание немного кружат ей голову; она счастлива ими и преисполнена гордости за него. Для нее это призвание – быть рядом, помогать, вникать во все заботы, охранять и оберегать (хотя бы от незваных гостей, назойливых посетителей).
И уж если раздает свои карточки, то не женихам, а подругам – таким, как та же Лика. Но раздает как бы не от себя лично, не от сознания своей значимости, не в ознаменование собственных заслуг, а по особому праву сестры Чехова – такой у нее почетный титул, придворное звание, как насмешничает брат. И это – хоть и шутливое – звание она тоже с гордостью, особым достоинством носит.
И вот родной, любимый, обожаемый, знаменитый брат уезжает – впервые так далеко и надолго. Так далеко, что дух замирает – на край света, к диким алеутам (или кто там обитает на Сахалине?). Поэтому непременно нужно сфотографироваться всем вместе – а как же иначе! Это даже ни с кем не обсуждается.
Непременно!
Всем близким, родителям Павлу Егоровичу и Евгении Яковлевне, друзьям и домочадцам, но чтобы он, Антоша, единственный и ненаглядный, непременно был в центре. Что называется, сиял как солнце, а все прочие – вокруг него.
И она, его родная сестра, по праву главной фрейлины двора – тут же рядом, склонившись над ним, прижавшись щекой, на которой еще не высохла горячая (горючая?) слеза, или положив голову ему на плечо.
Тогда пусть он колесит по далекой Сибири, несется на лихой, бесшабашной тройке по почтовому тракту, плывет на пароходе, глядя, как пенится под лопастями колеса вода, расстилается сизый дым над рекой, и вслушиваясь в протяжный гудок. Пусть иногда забывает написать ей с дороги, она сумеет мужественно, по-чеховски перенести разлуку.
Сумеет потому, что перед ней на столе будет стоять его пресветлый лик, запечатленный образ, вставленная в овальную рамку фотография.
Так в назначенное время на Садовую пожаловал фотограф. Учтивый, галантный, с животиком, расчесанными на прямой пробор, слегка завитыми волосами, подкрученными усиками, во вздернутом полосатом пиджачке, и брюки – чуть выше щиколоток. Что-то в нем от ухоженного, сытого, откормленного кота.
И голос, приятно мурлычущий:
– Где будем сниматься?
Мария Павловна пригласила в дом, провела, показала, откинула занавески, чтобы больше было света. Но все-таки решили фотографироваться во дворе рядом с домом, на пленэре, как сказал бы кто-нибудь из знакомых художников, Левитан или брат Николай, бедный Коленька, если бы он был жив…
Мурлычущий что-то себе под нос фотограф с видом маэстро установил во дворе свою треногу, оперся о нее локтем, картинно откинулся:
– Зовите всех, сударыня!
И по лестнице корнеевского дома застучали каблуки, по комнатам зазвенел голосок Ма-Па:
– Все фотографироваться! Все спускайтесь во двор! Скорее! Мы ждем!
В ответ из-за дверей послышалось:
– Да мы же не одеты!
– Да мы не причесаны!
– Надо было предупреждать! К тому же мы сегодня не в лице.
Но все притихли, когда Мария Павловна внятно, внушительно произнесла:
– Возражения не принимаются.
Притихли потому, что поняли: их не просят, а им приказывают, даже повелевают, и не подчиниться повелению нельзя.
Глава пятая
Не успели
Потихоньку, неспешно – с ленцой да зевотой, шутками и прибаутками, но все-таки собрались. Снизошли. Соизволили. Словно каждому надо непременно себя показать, дать почувствовать, что знает себе цену. Словно не их осчастливили возможностью сняться с Антоном, а они всех осчастливили и облагодетельствовали.
– А вот и мы. Где прикажете занять позицию?
На весеннем воздухе так зябко, неуютно, пробирает легкий морозец. И они слегка дрожат от озноба, пританцовывают на месте, чтобы согреться, потирают руки, поглядывают вокруг с неприязнью людей, попавших из тепла натопленного дома в холод.
– Сюда, сюда! Несите стулья, – распоряжается Ма-Па, нахмуренная, озабоченная и немного сердитая на всех, да и на себя тоже.
Сердитая так, для порядка, на всякий случай…
Вынесли из дома несколько стульев, и, зачем-то обмахнув их платками, женщины сели – матушка Евгения Яковлевна, сама Мария Павловна, Лика Мизинова и дочь хозяина дома Мария Корнеева. Антона тоже дружно убедили, заставили сесть, чтобы он – при своем высоком росте – не заслонял других. Рядом, справа от него, скрестив ноги, пристроился на низком сиденье братец Михаил Павлович. За спинами женщин встали Павел Егорович со шляпой в руке, чуть развернувшись – Иван Павлович и совсем уж боком – друг дома, незаменимый помощник во всех делах, всегда готовый угодить, уморить, заморочить, немного бестолковый, но добрый Александр Иваненко.