Продолжает Пристли:
«После прибытия бездомной партии сварили суп, приведший всех в самое благодушное настроение. Согревшись от еды, все на час-другой забыли о невзгодах и запели… Зрелище было очень приятное, и стоит мне закрыть глаза, как передо мной встает маленькая пещера, вырубленная во льду и снегу, с хлопающей на ветру палаткой вместо двери, удерживаемой у краев входного отверстия перекрещенными ледорубом и лопатой… Пещеру освещают три или четыре маленьких жирника, источающие мягкий желтый свет. У стены лежат в спальниках, отдыхая после трудового дня, Кемпбелл, Дикасон и я, напротив, на возвышении, еще не выбитом до уровня остального пола, сидят Левик, Браунинг и Абботт, обмениваясь впечатлениями о поглощаемом ими супе. Примус весело гудит под котлом с подкрашенной жидкостью, заменяющей какао. По мере того как гости согреваются, у них пробуждается чувство юмора, мы перекидываемся остротами, но сегодня все преимущества на нашей стороне; авария в той палатке и вынужденный уход от родных пенатов – неисчерпаемая тема шуток. Вдруг кто-то заводит песню, остальные хором ее подхватывают, вмиг заглушая шум примуса. Поют несколько часов. Но вот свет начинает меркнуть, и холод берет верх над действием супа и какао. Поющих одного за другим пробирает дрожь, невольно все начинают думать, какая трудная предстоит ночь, и тут становится не до песен…
Двое в одноместном спальнике! Даже самая мысль об этом мучительна и ни у кого не вызывает желания шутить. Шутки посыплются на следующий день, когда ночь благополучно закончится, а пока что ее близость наводит на грустные размышления. Но делать нечего, каждый из нас готовится приютить у себя еще одного человека»[2].
В таких условиях злосчастная партия, не терявшая присутствия духа, вступила в одну из самых ужасных зим, сотворенных Господом Богом. Они страшно голодали, ведь ветер не только мешал образованию морского льда в заливе, но и делал его берега почти недоступными для тюленей. Случались, правда, и праздники, например, в тот день, когда Браунинг заметил и убил тюленя, а в его желудке обнаружили тридцать шесть «не переваренных рыбин, вполне годных в пищу». Какие радужные перспективы открылись перед зимовщиками! «Тюлени со съедобной начинкой нам больше не попадались, но мы не теряли надежды на встречу с таким экземпляром, и охота превратилась в азартную игру. Впредь при виде тюленя кто-нибудь восклицал: «Рыба!» – и все наперегонки бросались к животному»[2].
Они ели ворвань, на ворвани варили пищу, ворванью заправляли лампы. Одежда и вещи пропитались ворванью, сажа покрывала темным слоем их лица и руки, спальные мешки, печи, стены, потолок, забивалась в горло, раздражала глаза. Пропитанная ворванью одежда не удерживала тепла, а вскоре изорвалась настолько, что мало защищала от ветра; зато ее можно было поставить стоймя – так много в ней было жира, хотя зимовщики часто соскребали его ножами и оттирали пингвиньими шкурками. Под ногами же у них лежали неизменные гранитные глыбы, по которым ходить было трудно даже при дневном свете в хорошую погоду. Как сострил Левик: «Дорога в ад, может быть, и вымощена благими намерениями, но в самом аду она, скорее всего, имеет покрытие вроде того, что на острове Инекспрессибл».
Выпадали и светлые минуты: долгожданный кусочек сахара, пение хором – с ним, кстати, связан забавный эпизод. Когда партия Кемпбелла и остатки главной партии воссоединились в ноябре 1912 года на мысе Эванс, Кемпбелл хотел во что бы то ни стало услаждать наш слух церковными песнопениями. В первое воскресенье мы услышали псалом «Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы Его», во второе – его же, в третье – тоже. Мы предложили обновить репертуар, на что Кемпбелл возразил: «Зачем?» Мы ответили, что он несколько однообразен. «Да нет же, – сказал Кемпбелл. – Мы все время пели этот псалом на острове Инекспрессибл». Другого, как оказалось, он не знал. Кроме того, исполняли Тедеум и «Веселый король», что чаще – не знаю. Для чтения у обитателей пещеры были «Дэвид Копперфильд», «Декамерон», «Жизнь Стивенсона», Новый Завет. Они также делали гимнастику по шведской системе и читали лекции.
Наибольшую опасность представляли цинга[21] и птомаиновое отравление[22] из-за вынужденно плохого питания. С самого начала зимовщики договорились сохранить оставшийся провиант для весеннего санного похода вдоль берега, так что до весны они должны были питаться только не сомневается, что у участников северной партии имелись все признаки начинающейся цинги. В иглу было достаточно тепло, чтобы тюленина начала портиться. Дальнейшему развитию цинги воспрепятствовало употребление в пищу свежего тюленьего мяса. – Э. Ч.-Г. мясом тюленей и пингвинов, которых они сами добывали. Первый случай дизентерии возник в самом начале зимы и был спровоцирован использованием соли из морской воды. Тогда взяли соль из санного рациона и в течение недели клали ее в пищу, она привела все в норму, а со временем они привыкли к соли из морской воды. Только Браунинг, который когда-то болел брюшным тифом, всю зиму страдал от дизентерии. Она бы его наверняка доконала, если бы не его веселый добродушный характер.
В июне дизентерия разразилась с новой силой. Некоторые неприятности доставил им и синдром «пещерной спины» – следствие того, что из-за низкого потолка в пещере им все время приходилось сидеть в полусогнутом положении.
В начале сентября группу поразило птомаиновое отравление. Его вызвало мороженое мясо, слишком долго находившееся для оттаивания в «духовке» – так они называли ящик из-под галет, подвешенный над топившейся ворванью печью. «Духовка» висела чуть косо, и в ее углу скапливались старая кровь, влага и кусочки мяса. Вероятно, это в сочетании с супом с душком – вылить его у голодных зимовщиков не хватило духа – и послужило причиной серьезного заболевания. Особенно плохо чувствовали себя Браунинг и Дикасон.
Случались черные дни: например, когда они поняли, что судно не снимет их с берега; когда одолевали тоска, голод, недомогание – все сразу; когда казалось, что тюленина на исходе и придется идти берегом среди зимы, – но тут Абботт разделочным ножом забил двух тюленей, покалечив себе при этом три пальца, и спас положение.
Но бывали и дни светлые, вернее, не такие черные: в день зимнего солнцестояния все так наелись, что на еду и смотреть не могли; в другой раз наконец без запинки спели Тедеум; или забили несколько пингвинов; или получили из аптечки порцию горчичного пластыря…
На свете не было более веселой и остроумной партии. Во всем они умудрялись видеть комическую сторону, и если сегодня им это не удавалось, то уж назавтра они потешались вовсю. И еще в одном они преуспели: за всю свою жизнь я не встречал такой дружной компании, как партия, что присоединилась к нам в последние два месяца пребывания в заливе Мак-Мёрдо.
Тридцатого сентября они отправились, как они говорили, «домой». Им предстояло пройти с санями вдоль берега около 300 километров, кое-где по морскому льду, который, как мы уже говорили, отсутствовал в районе Убежища Эванс. Надо было, кроме того, пересечь язык ледника Дригальского – могучее препятствие, угнетавшее всю зиму их воображение. На последний ледяной вал сжатия, вызванный ледником, они поднялись вечером 10 октября и увидели Эребус, от которого их отделяли 250 километров. Пещера и все перенесенные тяготы остались позади, впереди зимовщиков ждал мыс Эванс, а морской лед простирался перед ними сколько хватал глаз.
Дикасон, в начале похода чуть живой из-за дизентерии, вскоре поправился. Браунингу, однако, было по-прежнему плохо, его спасало лишь то, что теперь их дневной рацион состоял из четырех галет, небольшого количества пеммикана и какао – куда более здоровой пищи, чем извечное мясо. Поблизости от бухты Гранит, через месяц после старта, его состояние настолько ухудшилось, что обсуждался вопрос, не оставить ли его с Левиком на этом месте в ожидании лекарств и подходящей пищи с мыса Эванс.