В округе Ричмонд полно русских, в Миссии — мексиканцев, в Бернал-Хейс — итальянцев, а Ошен-Бич будто стирает все границы. Сюда может прийти кто угодно и сидеть в тумане, толкаясь локтями с соседями.
Сегодня посреди природного и урбанистического мусора нет ни единого морского ежа. Песок покрыт липкими черными пятнами, в воздухе пахнет гудроном.
Примерно в полумиле ниже по пляжу замечаю двух девочек, сестер, примерно десяти и одиннадцати лет. Обе босы, в закатанных до лодыжек джинсах, собирают ракушки у кромки воды.
— Где ваши родители? — спрашиваю. — Вы ведь не одни?
Старшая девочка берет младшую за руку. Они перестают смеяться и идут прочь, глядя на меня с недоверием. Озираюсь, но не вижу поблизости взрослых. Кто позволил детям гулять здесь одним?
Перехожу двухполосное шоссе и захожу в общественную уборную — ту самую, которую так неистово обыскивала в день исчезновения Эммы. У раковины приводит себя в порядок бездомная женщина. Рядом на полу — предметы туалета: пластмассовая расческа, кусок мыла, новая губная помада и маленькая коробочка пудры. Движимая силой привычки, вытаскиваю из кармана фотографию.
— Я ищу маленькую девочку.
Женщина быстро смотрит на снимок и возвращает.
— Все мы кого-нибудь ищем.
Пересекаю Ла-Плайя, держа курс на поворотный круг, где, наподобие гигантской сороконожки, стоят автобусы, вернувшиеся из рейсов. Ветер с океана заносит мне за шиворот песок. Слышу грохот волн, чувствую соленый запах, предвещающий дождь. Столики уличного кафе на Ява-Бич пусты, не считая пожилого седобородого мужчины, читающего книгу в потрепанной обложке. Зайдя внутрь, заказываю кофе. Заказ исполняет рослый официант по имени Дарвин. Он лыс и носит на запястье желтую шерстяную нить — в память о брате, воюющем в Ираке. Дарвин всегда на месте, и я даже начинаю задумываться — а не живет ли он на Ява-Бич?
— Есть хорошие новости?
Качаю головой.
— Вот несколько листовок, — выкладываю тонкую пачку на прилавок. Уже в девятый раз снабжаю ими Ява-Бич — каждую неделю в течение последних двух с половиной месяцев.
Иду по Сорок восьмой авеню, минуя улицы, названные в алфавитном порядке — Киркхэм, Лоутон, Морага, Норьега, Ортега, Пачеко, Ривера, Сантьяго. Мне всегда нравился район Сансет, с его красивыми названиями, которые будто сами скатываются с языка. Сворачиваю налево, иду по направлению к спортивному магазину, ощупывая лежащий во внутреннем кармане куртки конверт. Я частенько бывала здесь со своим серфингистом — с тех пор, кажется, прошла целая вечность. Он заходил в магазин лишь затем, чтобы поболтать, пощупать доски, поглазеть на ветеранов серфинга и послушать их байки о том, как ловили волну в пятидесятых — шестидесятых — никаких гидрокостюмов, только плавки. А в парнях помоложе, что слонялись по магазину в джинсах и шлепанцах, было нечто пугающее. Они говорили на сленге, не смотрели собеседнику в глаза и вообще как будто прилетели с другой планеты. Даже в этом городе туманов ребята умудрялись оставаться подтянутыми и загорелыми, а их волосы стали жесткими от морской воды. Половина «инопланетян» смахивала на неудавшихся манекенщиков, и все они, по первому впечатлению, вели беспорядочную половую жизнь.
За прилавком в магазине стоит миниатюрная девушка с длинными каштановыми волосами, собранными в хвост. На ней футболка с растянутым воротом, в носу — крошечная голубая сережка. Она улыбается, когда я подхожу.
— Привет.
Интересно, сколько ей лет. Восемнадцать? Девятнадцать? Не умею определять возраст на глаз и почти всегда ошибаюсь — возможно, потому, что сужу скорее по размерам.
— Привет.
Вытаскиваю из кармана конверт, вынимаю два рисунка и кладу рядышком на прилавок.
— Вы не видели этих людей?
— Ого! А вы из полиции?
— В общем, нет.