Жестоко пытали, как и положено в Турции. Другого здесь просто не признают. Попался — получай! Часа через два в коридоре послышались чьи-то тяжелые шаги, дверь в камеру открылась, и к нам, держа в руках миску супа и ломоть черного хлеба, зашел новый тюремщик. Он поставил еду на стол, приятельски кивнул своему коллеге, который тут же встал, вышел из камеры и закрыл за собой дверь. Его место на лавке занял тот, кто принес мне суп с хлебом.
Ложки в миске почему-то не было, поэтому, чтобы попробовать суп, мне пришлось макнуть в него хлеб. Он оказался чуть теплым и полным сгустков отвратительного жира. С моим желудком я не смог бы его не только есть, но даже и нюхать! Один запах этого, с позволения сказать, «супа» вызвал у меня острое желание стошнить…
Я повернулся к охраннику и на ломаном турецком несколько раз подряд спросил:
— Пить? Пить? Пить?..
Тот все-таки понял и молча кивнул в сторону умывальника. Значит, придется пить прямо из-под крана? Ну уж нет, только дизентерии мне не хватало! Я заставил себя съесть весь кусок хлеба, а вместо воды снова вытащил пачку сигарет, смутно надеясь, что хоть у этого охранника окажутся спички. Но он тоже отрицательно покачал головой. Я глазами показал ему на пластмассовую пепельницу на столе, как бы напоминая, что курить здесь, очевидно, не запрещено. Мой молчаливый страж только пожал плечами. «Великий немой», да и только…
Незадолго до девяти над зданием тюрьмы пролетел небольшой двухмоторный самолет и тут же начал делать круги, как бы выискивая удобное место для посадки. Шум его моторов, похоже, пробудил моего безмолвного охранника от сна с открытыми глазами. Он встрепенулся, автоматическим движением руки провел по мундиру, будто проверяя, застегнуты ли на нем все пуговицы…
Не столько желая узнать, зачем прилетел этот самолет, сколько для того, чтобы нарушить это становившееся невыносимым молчание, я спросил:
— Послушайте, здесь, в Эдирне, есть достаточно большой аэропорт?
Поскольку я говорил по-французски, он, естественно, ничего не понял. Хуже того — похоже, понял совсем не так, поскольку коротко ответил по-турецки:
— Askeri ucak!
На этом наша «беседа» закончилась, но я заметил, что он начал все время поглядывать на свои наручные часы. Может, нетерпеливо ждал своей почему-то задерживающейся смены?
Где-то минут через двадцать снаружи послышался отдаленный стук закрывшейся двери автомашины. Мой страж тут же вскочил с лавки и, заметив мой удивленный взгляд, яростно… нет, не рявкнул, а почему-то прошипел:
— Hazirol!.. Debout! Debout!..
Ничего не понимая, я, тем не менее, тоже встал. Теперь в коридоре уже отчетливо слышались шаги и голоса. Затем прозвучал скрежет замка, и дверь камеры со скрипом открылась.
Сначала ничего почему-то не происходило — только в коридоре кто-то, кого я не видел, продолжал говорить какие-то слова. Голос, резкий и властный, явно отдавал какое-то приказание, а другой принимал его без малейших возражений. Только с готовностью повторял:
— Evet, evet, efendim, derhal.
Затем снаружи наступило молчание, и через секунду тот, кто, по всей видимости, отдавал приказы, наконец вошел к нам в камеру.
На вид ему было лет тридцать пять — тридцать шесть, может, чуть меньше. Высокий, довольно худой, высокие скулы, серые глаза, коротко подстриженные темные волосы… Если не считать его тонких, змеиных губ, то по-своему даже красивый. На нем был темный костюм, выглядевший так, будто его шил известный римский портной, и темно-серый шелковый галстук. Будто он только что вернулся с дипломатического раута. Что, насколько мне было известно, вполне могло именно так и быть. В правой руке он держал большой коричневый пакет.
— Я майор Туфан, заместитель начальника Второго отдела, — коротко кивнув мне, ровным тоном произнес он.