Актеры много говорили, бегали, дрались, кричали, пели, но их слова тонули в этом бурном «театральном шторме». Играли что-то будто бы из деревенской жизни. В зале уже посмеивались, а иногда и хохотали. Значит, комедия.
Кирилл не очень-то следил за сюжетом, его пока радовала превосходная декорация, собранная из разных оттенков белого, а еще – необычные вязаные костюмы в охристой гамме. Какой-то ведь художник им все это подсказал, не сами же придумали. Только вот собачьи ошейники, намордники и поводки на некоторых исполнителей он зря нарядил. Зачем?
Примерно к середине спектакля народ в зале уже безостановочно смеялся, даже исступленно ржал почти на каждое движение, происходящее на сцене, или на слово, прорывающееся сквозь музыку и крики. Только Кира мрачнел.
«Зачем же они так себя уродуют? Уродливости не должны смешить. Зачем на всех артистах появились кожаные шлейки, нахрапники, удила, хомуты, уздечки и другая конская упряжь? К чему эта толстуха надела на себя седло со стременами? Имеется в виду „бред сивой кобылы“ или „корова в седле“? Какого лешего у них в руках хлысты, кнуты и плети? Зачем в такой веселой постановке эта сбруя?» – угрюмо удивлялся Кирилл.
Внезапно парень осознал, что бешеный табун вопящих актеров пытается играть нечто именно из его, кирюшиной, жизни. По сцене ходили мама и отец, постоянно прикладываясь то к граненому стакану, то к большой бутыли с мутной жижей. Брага имелась в виду, или самогонка? Выпив из одной посудины, сразу хватались за другую, то за пластиковый ковшик, то за алюминиевую кружку. Был там и он, как бы пока непьющий. Был уже нормально попивающий друг. Были персонажи, похожие на Юру и Наташу, на Арамыча, на Кирющенко. Все они тоже упивались, нажирались, квасили. К финалу исполнители повесили себе на шеи крупные коровьи колокольчики.
«Как же они нас не любят! Какое-то вранье, а не театр. Комедия реальности придурков. Это же не о нашей жизни? Как так-то? Не пьем мы так, и не живем в таком угаре. Что они о нас вообще могут знать? Бессовестные. Зачем намордники-то нацепили?» – думал Кирилл, вместе со всеми хлопая в ладоши.
В фойе к нему подскочил взвинченный Юра Петрович и застрекотал:
– Смотри-ка ты, всем нравится! Вот, вот оно, постмодернистское мурло во всей красе, так оно и выглядит! Это же неумехи, шарлатаны. Настоящему театру не научились, вот и корчат авангард. Не театр это, а теарт, талантливо декорированная ложь. Но ты же понимаешь? Помнишь притчу о трех слепых мудрецах? Когда старцы заявили, что слон походит на колонну, на змею, на бабочку. Такое впечатление, что от сегодняшних молодых и слепошарых авангардистов слон давно сбежал, и они подробно ощупывают кучу слоновьего кала. Ведущая идея пост-модерна: «слон – дерьмо, но очень живописное». Понимаешь? А что такое слон? Да это – жизнь!
Едва начавшийся разговор прервал взволнованный Арам Ильич, ухвативши Кирилла за пуговицу рубашки:
– Слушай, мальчик, беги скорей на производство и бери там восемь ваших ваз на подарки артистам. Нужно восемь! Пока они переоденутся, пока банкетик, пока то да сё, успеешь. Видел их автобус?
– Видел, ну.
– Туда и принесешь. Беги.
Прикинув время, Кирилл пошел на завод не сразу, сначала завернул домой переодеться в выпускной пиджак и новые джинсы. Все-таки с артистами встречаться, надо выглядеть приличней.
В составном цехе у ночной смены шел технологический перерыв. Подальше от грохота, на банкетках сидела бригада. На столике (один в один, как и в театре) стояла двухлитровая бутыль нефильтрованной бражки, закуска, кружки и обычные бутылки с водкой.
Уже изрядно «тепленький» Кирющенко вещал:
– Да какие вы, блин, стеклодувы? Тоже мне, стеклодувы-стекловары. Фигу! Стеклобои вы мои родные! Стеклобои вы тут все! И всё! Ни одной же смены не прошло, чтобы кучу боя не наделали. Так и есть – стеклобои! Бряк, звяк – готово дело, делу – край. Так стеклобутылку не работают, ее так только в гастрономах грузят. С нею нежно надо, ласково, как с девушкой. Особенно, пока горячая.
– Дядь Назар, мне Арамыч приказал забрать восемь ваз на подарки артистам, – решился прервать красноречие хмельного бригадира Кирилл, хорошо помня, как подолгу могут длиться эти лекции.
– О! Художник! Чо пришел?
– Арамыч приказал взять восемь ваз.
– Зачем?
– На подарки для артистов.
– Каких артистов?
– К нам театр приезжал, спектакль показывал.
– Бери, что за вопрос?
– Мои не трогай, я свои не дам, – вклинился в их диалог Иван, заедающий рыбкой только что выпитый стаканчик, – мне их и так не хватит.
– Мои бери, художник! Я на вокзал редко хожу. Потом, когда-нибудь мне сделаешь. Но только те, свои, которые с нормальной головой. Из отпуска вернешься – спокойно изготовишь и вернешь. Договорились? Дать тебе пакет?
Бригада разбрелась по участкам, раскатисто завыли грохоты и транспортеры. Кирюша изначально начал было собирать нормальных лебедей, однако, вспомнив жесткое распоряжение директора, заменил их в пакете на китчевых уродин с бутылочными венчиками вместо голов. Нужно было убегать, а он зачем-то присел рядом с Кирющенко, наполнявшим в тот момент душистой брагой очередную кружку.
– Будешь? – призывно спросил бригадир.
– Назар Андреевич, а у вас водка есть?
– Есть! И предлагаю ее съесть! Тебе насыпать?
– Ну, – кивнул Кирюша.
– Вот правильно. Давай-ка, пацан, нахлобучь стакашку как положено! Обрадуй душу, а то такая физия у тебя, как будто кто под носом дерьмецом мазнул. Ты тресни водочки и все пройдет. Что ты так накуксился? Чего случилось?
– Ничего, – вяло улыбнулся парень и, не поперхнувшись, проглотил жаркую горечь первой в жизни водки.
Группа актеров и еще каких-то театральных людей курила у автобуса, маскируя дымку перегара сигаретным дымом.
В нескольких шагах от них мялся Кирилл с пакетом ваз в руках и не осмеливался подойти. Он будто онемел, давно он так себя не чувствовал. А впрочем, он не чувствовал себя так никогда. Артисты гоготали, целовались, перепихивались, кашляли. Он взглядывал в их сторону, он ждал, пока они начнут входить, усаживаться.
– Здравствуйте, – остановил Кирилл направившегося к автобусной двери последнего артиста, вдруг неожиданно для самого себя, представившись, – меня зовут Кира Будылин.
– И что? – рассмеялся тот. – А меня зовут Евгений Нильский. Хотя, понятно. Кира, да? Отличное имечко к фамилии Будылин. У вас в Будылино, наверное, все Киры?
– Нет. Мне кому отдать подарки? Арам Ильич просил вам вазы передать.
– А кто такой у нас Арам Ильич? – все больше веселился артист.
Из автобусных окон заинтересованно смотрели другие страшные актеры. Несколько актрис с довольно грубыми, абсолютно карикатурными лицами, напоминающими африканские маски, даже специально вышли и опять закурили.
– Директор завода, Сарьян, – жалобно проблеял Кира, люто возненавидев и себя, форменного глупца (ходил, дурачина, наряжался), и нахального Арамыча, и беспардонный «театр наглых страхолюдин».
– А, маленький Армяшка-обаяшка? Как же, как же. Мы с ним подружились. Где подарки?
– Вот.
Кира протянул собеседнику одного изумрудного лебедя. Повальный гогот некрасивых гастролеров, почувствовавших свежее развлечение, ради такого дела высыпавших из автобуса и обступивших без того скованного дарителя со всех сторон, омерзительно лязгал в ушах.
– Какая же это ваза? Это пепельница, друг дорогой! – прыснул Нильский. – Ты нам лучше расскажи, кто у вас там крякал и кудахтал весь спектакль?
– Это птичник, он сразу за клубом.
– А, вот в чем дело. Надо было тогда «Лебединое озеро» или «Гадкого утенка» вам тут сыграть, самое-самое место! – саркастично пошутил артист, вызвав новый шквал обидного смеха коллег, стремительно заныриваюших обратно в салон разворачивающегося автобуса. – Ну, ладно, Кира, мы поехали, спасибо за подарки. Будь здоров! Много не пей! Пока-пока!