Такая бюрократизация соединена с усилением связи государства с Церковью[80], становлением «государственной церковности»[81]. По мнению СВ. Римского, через введение УДК епархиальное управление «уподобилось высшему светскому, то есть перешло под контроль государственных чиновников – обер-прокурора и его подчиненных»[82]. Речь здесь идет о секретарях духовных консисторий.
Назначение и увольнение секретарей консисторий совершалось помимо епархиальных архиереев. Формально занимая скромную должность начальника канцелярии, секретарь на самом деле стал ключевым лицом в консисторском правлении. Действительно, отмечает Римский, «растет бумажный вал, с которым могли справиться только специальные структуры», а именно – чиновничьи структуры, специально занимающиеся делопроизводством, оформлением дел в соответствии с законодательством, составлением к делам многочисленных справок из законов. Итак, вся сложная подготовка дел, от которой во многом зависели определение присутствия консистории и резолюция архиерея, была сосредоточена в руках чиновников под руководством секретаря[83], который не только назначается помимо архиерея, но и,
находясь под ближайшим начальством епархиального архиерея, состоит вместе с тем в непосредственном ведении обер-прокурора Святейшего Синода, как блюстителя за исполнением законных постановлений по духовному ведомству[84].
По УДК, независимо от присутствия консистории и даже от епархиального архиерея, секретарь «представляет обер-прокурору Святейшего Синода срочные сведения»[85] и получает от него предписания[86].
Таким образом,
секретарь стал как бы личным представителем обер-прокурора и чувствовал себя настолько уверенно, что мог совершенно не опасаться архиерейского неудовольствия, напрямую обращаться к своему столичному начальству и сообщать ему обо всем так, как находил нужным[87].
Из изложенного выше мы можем сделать вывод о том, что консистория фактически являлась частью государственного аппарата, «присутственным местом», действовавшим, как любое гражданское присутственное место, согласно своему уставу и множеству церковно-государственных узаконений. Заметим, что по приведенному выше определению УДК, консистория являлась не вспомогательным органом для архиерея, но местом, «чрез которое, под непосредственным начальством епархиального архиерея, производится управление». Это выражение можно понимать в том смысле, что епархия управляется Святейшим Синодом, хотя и опосредовано, через консисторию и епархиального архиерея, как показывает ст. 2 УДК:
Консистория, вместе с епархиальным архиереем, состоит в ведении Святейшего Синода, яко Правительствующего Российской Церкви Собора, от одного Синода принимает указы, и кроме Синода и епархиального архиерея, никакое другое присутственное место или начальство не может непосредственно входить в ее дела, ни останавливать ее решений и распоряжений во всем том, что принадлежит к кругу действий духовного ведомства.
Таким образом, фактически «в епархиях сохранялось двоевластие: епархиальный архиерей и духовная консистория, которая была подотчетна именно синодальной бюрократии»[88]. В частности, это еще означало и то, что «действовавший Устав фактически ограничивал каноническую власть епископа, а потому находился в противоречии с каноническим правом»[89]. Каноническая власть архиерея ограничивалась не только через подчинение консистории Синоду, но и через централизацию решения ряда дел епархиального значения:
открытие новых приходов и упразднение старых, учреждение и закрытие монастырей, духовных школ – епископы не решали собственной властью, а предоставляли свои ходатайства в Святейший Синод. В Синоде рассматривались и почти все бракоразводные дела. Без предварительного разрешения Синода епархиальный архиерей не мог никого публично отлучить от Церкви[90].
Это ограничение власти архиереев усиливалось теми рычагами воздействия, которыми обладали государственная и центральная церковная власть.
Проникновение бюрократических традиций в церковную жизнь в итоге привело к тому, что в России XVII–XVIII веков считалось вполне естественным «награждать» архиерея переводом на более «выгодную» кафедру или же, наоборот, наказывать оставлением в бедной епархии[91].
По-видимому, распространение эта практика получила при обер-прокуроре НА. Протасове (1836–1855), а затем была широко применяема при обер-прокурорах К. П. Победоносцеве (1880–1905) и В. К. Саблере (1911–1915)[92]. Смолич приводит, в частности, такие цифры: «В 1880–1894 гг. произошло 48 перемещений, а 18 епископов по своей воле или вынужденно ушли на покой»[93]. В сборнике «К церковному Собору», изданном «группой петербургских священников», приводится следующий факт: на 1903 год, считая всех 104 епархиальных и викарных архиереев, среднестатистическое время пребывания на кафедре составляло четыре года[94]. Если, на тот же год, обращаться к статистике по кафедрам, то, за исключением двух миссий, столиц и Киевской кафедры, из 64 архиереев 16 служили свыше пяти лет на одной кафедре, 22 – от двух до пяти лет, 26 – около года или менее года[95]. При этом разброс кафедр, куда назначался архиерей, мог быть весьма велик: Смолич приводит пример архиепископа Никанора (Каменского), за 18 лет побывавшего на кафедрах Архангельска, Смоленска, Орла, Екатеринбурга, Еродно, Варшавы, Казани[96]. Такая неканоничная система перемещений[97], по мнению СВ. Римского «использовалась императором и высшей церковной бюрократией как удобный инструмент для поощрения и приручения или, наоборот, наказания строптивых и неугодных»[98].
Следует при этом учитывать, что, по действующему законодательству, само назначение епископов фактически зависело от государственной власти. На доклад Синода, «в праздныя Эпархии, в духовном собрании избирать ли в Архиереи, и по доношению Царскому Пресветлому Величеству оных к поставленню и к местам определять ли?» – Петр I наложил 14 февраля 1721 года резолюцию: «Выбирать по две персоны, и которую определим, посвящать и определять»[99]. Позднее, при Александре I, число представляемых Синодом кандидатов было увеличено до трех[100]. Еоворить здесь о сочетании епископского избрания и народного волеизъявления (в лице монарха)[101] представляется нам натяжкой. Действительно, в своих отношениях с Синодом, монарх выступал не в качестве мирянина – члена Церкви, и не в качестве представителя народа, но, по тексту присяги членов Синода, помещенной во введении к Духовному Регламенту[102], в качестве «крайнего судии». В данном вопросе можно даже отстраниться от трактовки именования, со времени Павла I, императора «главой Церкви», поскольку интерпретация этого именования проблематична[103]. И тем не менее, нельзя не обратить внимания на 43 статью Основных государственных законов: «В управлении церковном Самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, Ею учрежденного»[104].
Таким образом, отношение императора к Синоду определялось как отношение правителя к органу своего управления. Наконец, даже если понимать голос императора как совокупный голос мирян, встает вопрос о том, почему, в таком случае, голос мирян доминирует над голосом епископов. Впрочем, указывая на такой недостаток, подчеркнем – недостаток dejure в положении епархиального епископа в синодальный период, следует сказать о том, что, по мнению знаменитого историка Н. Ф. Каптерева, такая же ситуация de facto имела место и в до-синодальный период: «Епархиальные архиереи патриаршего периода были ставленниками только светской власти, от которой они всегда и во всем зависели», – они правили точно так же и воспринимались народом точно так же, как царские воеводы: этот заведовал одной областью, а тот – другой[105]. Впрочем, этот вопрос выходит за временные рамки нашего исследования.