– Как много вас, любезные сограждане! – сказал он громко. Голос у кандидата наук был сытый, задушевный. – Не знаю, как нам и быть! Мы не ожидали такого наплыва…
К Антону вернулась способность судить об окружающем здраво. Тем более, что он снова слышал нечто родное, давным-давно надоевшее. «Нашёл дураков! Не ожидали… Вам чем больше, тем лучше. Примитивный приемчик для домохозяек…» Ферт озабоченно потёр руки:
– Впрочем, дело не терпит, давайте начнём. Все вы пришли сюда потому, что каждого из вас не устраивают те или иные жизненные обстоятельства. Имея за плечами некоторый опыт, я скажу с уверенностью, что в подавляющем большинстве случаев во всем виновата тяжёлая финансовая ситуация. И потому, – Ферт слегка наклонился вперёд и значительно поднял холеный палец, – я сразу объявляю всем присутствующим, что наша организация в состоянии обеспечить вам прожиточный минимум. Причём не тот, который принято считать официальным… Кроме того, чтобы развеять неизбежные подозрения, отмечу особо, что никаких вступительных взносов у вас не попросят.
Антон Беллогорский сидел, навострив уши. Он ничего не понимал. Мошенничество было налицо, но прежде он ни разу не слышал, чтобы проходимцы столь прямо и откровенно отказывались от поборов. Где же зарыта собака? Без собаки не бывает, изъятие денег у безработных баранов является основой существования всякого общества, которое позволяет себе ежедневные «открытые двери». Неужели он ошибся? Неужели – не пирамида? Нет, невозможно. Антон огляделся по сторонам; на лицах соседей было написано такое же, как у него, недоверие. А также – помимо недоверия – другие чувства: раздражение из-за того, что в кои-то веки раз их вынуждают чуточку подумать, а не спать, полуживая надежда вытянуть счастливый билет, да тяжкая мука по причине самого мыслительного процесса – непривычного и нежелательного.
Ферт, повидавший виды, читал их примитивные мысли легко и свободно.
– Это никакие не сказки и не обман, почтенные сограждане. Кое-какими средствами мы располагаем – не скажу, что уж слишком большими, но всё же, всё же… Во-первых, у нас есть щедрые спонсоры из тех магнатов и нуворишей, которые нам сочувствуют. Такие люди были и будут всегда. Вот, например, – и Ферт неожиданно заворковал по-иностранному. Не то по-английски, не то по-французски, а в целом – весьма невразумительно – он перечислил с десяток компаний и фирм. Никто, разумеется, не разобрал ни слова. Аудитория вновь насторожилась; кандидат наук поспешно перешел ко второму пункту. – Во-вторых, – доверительно сообщил Ферт, – мы зарабатываем деньги самостоятельно. Вам хорошо известно, что только в мышеловках встречается бесплатный сыр, а потому спешу вас заверить – ничто не свалится на вас за просто так, с неба, задарма, и поработать придётся. Я говорю о совершенно конкретной, общественно полезной работе.
– Чё делать-то надо? – крикнул кто-то пьяненьким голосом с заднего ряда.
– Вам, боюсь, ничего, – с легкостью осадил его Ферт. – Конкретно вы мне показались в этом зале посторонним, и я настоятельно прошу вас удалиться.
Зал накрыла тишина. Никто не двинулся с места, никто даже не шелохнулся. Ферт, немного выждав, укоризненно нахмурился и посмотрел на одного из распорядителей. Двое в гимнастерках устремились в конец зала, склонились над чем-то бесформенным в третьем от стены кресле и очень тихо произнесли несколько фраз. Расхристанная фигура, выбравшись из кресла, проследовала, тиская мятую шапку, нетвёрдой походкой к выходу.
– Прошу прощения, – извинился Ферт и продолжил: – Итак, мы остановились на предмете нашей активности. Возможно, кто-то из вас решит, что я в сугубо деловой беседе допускаю излишний пафос, но этого пафоса требует тема. Я говорю о самой жизни – ведь именно жизнь есть предмет нашего поклонения и нашего служения. Вы спросите: но как же это может выглядеть на деле? Но мой ответ пугающе прост: мы боремся за жизнь повсюду, где в этом возникает необходимость. Хосписы, больницы, профилактории, диспансеры, тюрьмы, суды, собесы – короче говоря, множество учреждений, от деятельности которых так или иначе зависит человеческая жизнь, находится под нашей неусыпной опекой. Не остаются без внимания одинокие пенсионеры, ветераны и инвалиды. Всюду, где только возможно, мы боремся за жизнь. Это тяжёлый труд, и он, конечно, должен быть достойно оплачен. Несколько лет тому назад был учреждён специальный фонд, на средства которого, главным образом, и ведётся наша благородная деятельность. Мы остро нуждаемся в помощниках – а откуда же нам их взять, как не из многочисленной армии безработных? людей, которые не понаслышке знают, почём фунт лиха?
Против слов Ферта трудно было что-либо возразить. Антон Беллогорский, к примеру, с возражениями не нашёлся. Ферт между тем счёл нужным доказать прописные истины. Он подошёл к краю сцены, сел на корточки, начал наугад тыкать пальцем в зал и требовать от зрителей сведений об их заработках. Ещё он спрашивал у гостей, приносит ли им их работа – если, конечно, она у них ещё осталась – чувство морального удовлетворения. Большинство, как и следовало ожидать, ни тем, ни другим не могло похвастаться. Тогда кандидат наук, как будто неожиданно пресытившись, выпрямился; дружеская улыбка на ухоженном лице сменилась улыбкой торжествующей. Ферт повелительно щёлкнул пальцами, снова грянул послушный марш, а на сцену тем временем гуськом потянулись аккуратные, подтянутые сотрудники «УЖАСа». Всего их набралось двенадцать человек; Ферт, изнемогая от предвкушения триумфа, раскатисто воскликнул:
– Расскажите гостям, дорогие коллеги! Расскажите им кратенько, что и как изменилось в вашей жизни после вступления в наши ряды!
Вперёд шагнул белобрысый молодой мужчина лет двадцати шести – двадцати восьми. Ростом он был с Антона, лицо покрывали следы былых отчаянных сражений с гормональными чирьями.
– Моя фамилия – Коквин, – звонким голосом обрадовал он зал. – Вот уже четыре с половиной месяца, как я состою в «УЖАСе». Сейчас я даже не в состоянии представить себе, что когда-то – в точности, как вы сегодня – сидел в этом же самом зале и про себя посмеивался над выступавшими. Я не поверил ни единому слову, но у меня не было выбора. Я не сомневался, что с меня потребуют денег, чтобы заплатить вступительный взнос. Когда я услышал, что платить не надо, то подумал: «Что я теряю? Что я теряю, черт подери?!»
На самовозбудившегося Коквина обрушились аплодисменты. Он их сердито, будто приходя постепенно в себя, выслушал и, состроив суровую мину, поднял подрагивающую руку, как если бы числился по статусу не ниже Ферта, но позабыл об этом в пылу откровенности.
– И вот моя жизнь совершенно преобразилась! – закричал вдруг Коквин. – Я нахожусь среди друзей – это раз! Я чувствовал себя ненужным и униженным, но теперь я с гордостью заявляю, что я, в отличие от некоторых, жив – это два! Я помогаю людям сохранить и улучшить их жизнь, я не позволяю врагу к ним приблизиться – это три! Я зарабатываю хорошие деньги – это четыре! – Побагровевший Коквин выхватил из кармана галифе пачку чеков и потряс ими в воздухе. Ему снова, уже в три раза громче, захлопали.
Антон Беллогорский слушал выступление Коквина скептически. Кое-что, к тому же, показалось ему непонятным. Что это за «некоторые», в отличие от которых Коквин жив? Что, собственно, он хочет этим сказать? И о каком он говорит враге?
…Вслед за Коквиным выступил кудрявый, дёрганый, веснушчатый тип, назвавшийся Муравчиком. В рот Муравчику набилась, видно, каша, но чёткая артикуляция оказалась не так уж важна. Обрушив водопад эмоций в исполненную сонного сарказма трясину зала, он бодро уступил место третьему. Вышел косноязычный толстяк по фамилии Свищев – этот ухитрился, вынимая свои чеки, рассыпать их по полу. Ферт сперва разгневался, но тут же догадался использовать неловкость в интересах шоу и преподнести её как следствие понятного, естественного волнения, как доказательство искренности оратора. Содержанием выступления почти не отличались друг от друга, и их тайная сила заключалась в краткости и безыскусно разыгранном возбуждении. Ферт хорошо это знал.